Глубокое ущелье - Кемаль Тахир

Мавро опустил взгляд в землю, точно устыдился своей невольной улыбки.

— Такому у нас не бывать, мой рыцарь! Нипочем не бывать. Напрасно старается пьянчуга властитель Николас. Ничего у него не выйдет... На границах с императором посажены разные тюрки — команы, печенеги, булгары, гагаузы. Они на это никогда не пойдут... Думаю, и наши греки — тоже. Не говоря уж о поганых мусульманах. У идолопоклонников монголов и то такого паскудства нет! Мы и помыслить себе не можем, что там у вас творится. А властителю Николасу скорей всего вино в голову ударило, повредился в уме...

«Немного — радость, а много — гадость»,— говорил про это зелье отец мой покойный. Здесь у нас кто умом тронулся, недолго душу в теле проносит. Это одно, мой рыцарь. А потом, ведь у нас, как крестьянина припрет, глядишь, и в мусульмане подался. Много ли надо, чтобы повторить: «Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед — пророк его!..»

— Положим. А что делают с вероотступниками, если поймают?

— Да ведь не поймают. Разве отдаст Эртогрул-бей? Если он христиан, что к нему пришли, не отдает, а уж когда они мусульманами станут — подавно.

Рыцарь, положив руку на чашу с вином, смотрел на парня помутневшим взором и усмехался. И усмешка его была пострашнее его мрачной спеси.

— А как живется на Эртогруловых землях?

— Туговато нынче, мой рыцарь... И день от дня все хуже.

— Отчего? Слыхал я, что земли в уделе Битинья плодородны... Леса не вырубишь, луга конями не вытопчешь, виноградники, бахчи... Шелк идет на продажу тюками. Вдоволь пшеницы и ячменя!

— Кто это вам сказал? — полюбопытствовал Мавро.— Видно, наткнулись на человека несведущего.

— Властитель Инегёля сеньор Ая Николас сказал.

— Ай-ай! Кто-кто, а Николас знает правду. Не пойму, зачем обманул вас.

— Солгал разве?

— Прежде, может, и была плодородной земля, мой рыцарь, а теперь в уделе Эртогрула скверные дела. Что толку от леса, если ни дров, ни теса нет. Виноградники есть, есть и бахчи, да все без пользы, все остается на месте. Если на дорогах неспокойно, то, будь у тебя хоть тюки шелку, не повезешь же ты его в подарок разбойникам.— Мавро подумал немного.— Случился здесь голод когда-то, мой рыцарь. За горсть пшеницы давали горсть золотых, и то раздобыть негде было. Отец мой рассказывал: «Сорок лет назад стряслась эта беда... Когда император наш был в Изнике». Из-за голодухи и казна императорская деньгами немного пополнилась.

С тех пор так и не оправилась наша степь. Болото мало-помалу поглотило пахотные земли, а как стало трудно прокормиться, люди кинулись куда глаза глядят. Прежде многолюден был удел Эртогрул-бея, а когда торговые пути оказались перекрыты, ушли людишки-то. Эртогрул-бей запретил набеги за добычей, и потому тоже обезлюдел удел. Туго живет теперь туркмен... Бывают годы, когда земля посеянного не возвращает... И стада у них день ото дня редеют. Скота меньше, значит, и шерсти меньше. А шерсти мало — из чего ткать килимы да ковры, сумы да постели? К тому же несколько лет подряд на шелковице саранча лист пожирала. А коли листа нет, червь кокона не совьет.— Он вздохнул.— Да, худы дела теперь у туркменов... Прежде одно мясо ели, а хлеб за еду не считали. Теперь смотрят, где бы хлеба раздобыть, но и того нет.— Он хотел было сказать: «Вот дичи набью, сестра пойдет отнесет своему Демирджану, а то он бедняга мяса совсем не видит»,— но удержался. Неловко жаловаться чужеземцу на бедность будущего шурина.— Отец говорил: «Прежде хлеб был у льва в пасти, сынок Мавро, а теперь в кишки ему спустился. Не каждый осмелится запустить туда свою лапу».

— Как же Эртогрул дела в своем уделе вершит, раз никакого у него дохода нету?

— По туркменскому закону богатые беднякам десятину отдавать должны из имущества своего, а с христианской райи харадж брать, если, конечно, есть что брать. Эртогрул-бей, когда была у него сила, сам бедняков оделял. Потому-то и поредели его стада. По их закону у бея должно быть три стада. А каждое стадо — триста голов.

Эртогрул-бей кормил своих бедняков да пришлых абдалов и дервишей-воинов — дервиши, известно, работы чураются. Оттого и стада у него по сотне-полторы овец стали. Демирджан недавно сказал: «К бедности мы, слава аллаху, привыкли. Эх, если б только монгольскому наместнику не надо было каждый год подарки подносить!»

— Не подносили бы, что с того?

— Может, и обошлось бы, да Эртогрул-бею честь не позволяет сказать: «Нету». Бейское достоинство его пострадает. Вот и сидят люди на соломе. Демирджан говорит: дервиши да абдалы день ото дня все громче требуют набегов. Удержать их трудно стало... Ты не смотри, мой рыцарь, что рынок караджахисарский перебрался в Сёгют,— тамошние жители на рынке не торгуют, не покупают. У кого стада нет, продадут немного йогурта, масла да брынзы, вот и все. Сёгютские женщины детишек своих в базарный день запирают дома: не позарились бы на сласти бродячих торговцев...— Мавро рассказывал запинаясь, с трудом, будто стыдился жаловаться на свою собственную бедность.— Не поймешь этих туркменов, мой рыцарь. В доме, кажется, куска хлеба нет, а постучись в дверь дорогу спросить — бежит стол накрывать...

Рыцарь захихикал, будто услышал нечто забавное.

— Чем же угощает шут гороховый, если даже хлеба нет?

— Бежит к соседу, а если и у того ничего нет — кладет на стол последний ломоть хлеба да соленый баклажан. Врать станет — только что поел, мол,— лишь бы тебя накормить. Всего и осталось у них, что оружие. Вот его-то, помирать будут, не продадут. Да еще конь боевой. Сам есть не станет, только бы коня накормить. Сам гол-бос будет ходить, а сбруя в порядке. Да, мой рыцарь, не понять нам этих туркменов.

Мавро с любопытством ждал, что скажет на это рыцарь, но тот спросил совсем о другом:

— А как собирает Эртогрул-бей своих воинов, если понадобится?

— Просто. В каждой деревне, в обители, в дервишской пещере есть барабан. Заслышав вдали бой барабана, все бросают работу. Случится пожар, разлив реки или вражеский набег — по-разному бьет барабан.

— А как бьют при набеге врага?

— Дан-дан-дан. Дан-дан. Сначала три удара и потом еще два. И так без конца. Похоже на звон церковного колокола. Бьет в

барабан и прислушивается. Как с четырех сторон ответ получит, хватает оружие и мчится на сбор. У кого конь — верхом, а нет коня...

Мавро умолк и прислушался. Невнятный, далекий шум донесся со стороны Кровавого ущелья.

— Что это?

— Не разобрал, мой рыцарь! Может, стадо? Но с чего бы это сейчас скот из долин угонять? Погоди, погоди! — Мавро подошел к ограде, поглядел на дорогу в Гермиян.— Не пойму, то ли погремушки звенят, то ли колокольцы, караван, может?

Рыцарь тоже поднялся. «Только бы не мой Уранха. Чего доброго, решил поживиться и угнал какое-нибудь гермиянское стадо...» Он не на шутку всполошился: его приятель тюркский сотник Уранха не мог удержаться, чтобы не пограбить при случае, если даже рогатый товар принадлежал бы его собственному отцу. Из-за этого Уранха и на Кипре не прижился. «Все напортит, все запутает, скотина эдакая, потом не разберешь! Сказал ведь болвану, не смей трогать скот, чей бы он ни был!»

Звон бубенцов, колокольчиков приближался, эхом отражаясь от скал. Но вот к звону добавился глухой гул. Мавро улыбнулся.

— Понял, господин мой, понял! Это абдалы и воины-дервиши. Идут в удел Эртогрул-бея.

— Откуда знаешь?

— Слышишь стук дюмбелеков? Они всегда в дюмбелек бьют, когда подходят к караван-сараю.

Из-за поворота показались пять человек. Один, с дюмбелеком, спереди, четверо — сзади. На плече у одного из четверых рваное, как тряпка, зеленое знамя.

— А где же скот?

— Скота у них нет, мой рыцарь, бубенцы да колокольчики подвешены на шее, на руках, на ногах.

— Может, прокаженные! Не пустим во двор! Быстрей закрывай ворота!

— Не беспокойся, мой рыцарь. Никакой проказы у них нет. Здоровы как огурчики. Отец мой покойный говорил: к дервишскому да монашескому семени никакая зараза не пристает, не может она пробиться сквозь коросту грязи на теле. К тому же они на работе не изнашиваются, им болезнь только сил придает. Если в бою ничего не случится, долго живут эти дервиши.

По мере приближения процессии стук становился все громче. Из-за поворота вышли еще двое.

— Ясное дело, голыши это, мой рыцарь.

— Что значит — голыши?

— Одежи не носят ни летом, ни зимой.

— А те двое, они ведь одетые?

— Те не голыши! Один — ашик, по сазу видно. Господи помилуй! Значит, неспокойно в стране, раз начинают появляться ашики, говаривал отец. Совсем недавно тут уже один прошел.

— Что же это может быть?

— Не знаю. Но ашика издалека видно: сума при нем. А тот, что рядом идет прихрамывая,— пленный раб. Подаяния просит. Хромает оттого, что на одной ноге цепь. Все, кто на выкуп собирает, через наше ущелье проходят, чтобы заглянуть в удел Эртогрул-бея.