Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

На основании подобного песенного творчества и возникли те памятники византийского эпоса, которыми мы располагаем в настоящее время. Это написанные пятнадцатисложным «политическим» стихом песня «Армурис» и большая поэма «Дигенис Акрит». Они неравноценны: и по художественным качествам, и по историко–культурной значимости вторая намного выше. Основным содержанием обоих произведений служат подвиги и приключения знатного юноши–византийца, обладающего прекрасной наружностью, непомерной силой, умом, находчивостью и высокими моральными качествами. Многие черты этого центрального образа .византийского эпоса встречаются в эпических поэмах других народов; историко–литературные параллели к «Дигенису» можно встретить в турецком эпосе о Сайид–Баттале, в персидском «Рустеме и Зорабе», в армянском «Давиде Сасунском» и в других средневековых поэмах. Общераспространены также сопутствующие основной теме мотивы, как, например, единоборство с противником, похищение сестры и поиски ее братьями и многое другое. Наиболее же специфический византийский колорит «Дигениса» ощутим в той сложной и подчас тонкой трактовке отношений ромеев с мусульманским миром, которая постоянно напоминает о себе в поэме.

Сам Дигенис («Двоерожденный») — сын гречанки, дочери каппадокийского стратига Ирины, и араба — сирийского эмира Мусура, принявшего ради жены христианство. Ряд действующих лиц поэмы — арабы — изображаются с привлекательной стороны, о них говорится в самом дружелюбном тоне. Именно эта сторона поэмы наиболее ясно показывает отношение двух культур — православной и мусульманской — в их взаимном влиянии и взаимном обогащении, что подчас заставляло забыть об исконной вражде. Тем не менее вся поэма проникнута восхвалениями христианской веры, однако без монашеского фанатизма. Три первые песни по существу представляют собой подробный рассказ об обращении в христианство эмира, его матери, его родственников. При сравнении песни «Армурис» с «Дигенисом» можно заметить интересную эволюцию образа эмира в народном осмыслении. Эмир в «Армурисе» — некая безликая, противная православию сила; его может повергнуть в страх уже один слух о сказочно–могучем юноше- богатыре. В «Дигенисе» эмир олицетворяет мусульманство — неверных, которые будто бы сознательно приходят к мысли о необходимости обращения. Кроме чисто сказочных и былинных элементов, в поэме встречаются намеки на религиозный синкретизм. Отзвуки языческих верований, например, заметны в обращении братьев Ирины к солнцу (книга I, строки 253–254).

Библейских цитат и реминисценций в «Дигенисе» гораздо меньше, чем можно было бы ожидать от поэмы ортодоксально–христианской направленности. И довольно много античных образов, — очевидно, тем непосредственнее было обращение к ним; и тем нагляднее для нас их непредвзятое восприятие народным сознанием того времени. Наиболее устойчивыми в данном случае оказались два образа античной мифологии, а именно, образы, связанные со смертью — Аид и Харон. Очень показательна в этом смысле сентенция, которой начинается восьмая книга:

Непостоянны радости в непрочном нашем мире,В Аиде их пристанище, Харон — их повелитель.

Необычно дан гомеровский образ в IV кн., где Дигенис, подошедший к замку стратига, сравнивается с сиренами, а Евдокия — с Одиссеем. Особенно же интересно в седьмой книге описание золотых мозаик, украшавших дворец Дигениса. Перед читателем развернуто огромное полотно, на котором воспроизведены наиболее занимательные и самые излюбленные сюжеты в устной традиции. Библейские предания соприкасаются с эллинскими: культ отваги и силы представлен изображениями Самсона, Голиафа, Давида, Ахилла, Агамемнона, Беллерофонта, Александра Македонского; культ мудрости — изображениями Моисея, Иисуса Навина, Саула, Одиссея. Интересно, что упоминается также изображение сцены из похода Александра в Индию. В византийском эпосе сильна и дидактическая сторона. Она выражена всего лишь одним эпизодом, но это не умаляет ее значения. В эпизоде встречи Дигениса с императором канонизированы качества идеального воина: щедрость, сочувствие к бедным, обязательная защита слабых, прощение грехов, всякое противодействие несправедливости и клевете. Именно это место обнаруживает социальную значимость поэмы как произведения, выражающего идеологию провинциальной имперской знати.

Образ идеального воина как специфически византийский непосредственно с неоклассицизмом не связанный, присущ в еще большей мере византийской прозе Македонского возрождения. Особенно ярок он в дидактической литературе, точнее, в выдающемся ее памятнике XI в., так называемом «Стратегиконе», написанном неким Кекавменом, видимо, человеком знатного происхождения, профессиональным воином. В этом светском назидательном произведении содержится пропаганда тех же этических норм, как и в «Дигенисе». Однако «Стратегикон» не останавливается на этике воинского сословия; приближаясь по сути дела к жанру Домостроя, «Стратегикон» дает предписания человеческого поведения в различных жизненных обстоятельствах и при различном положении в обществе. Скупо и прямолинейно, имитируя время от времени Библию и сборник изречений «Пчела», излагает автор одно за другим эти правила. Многократно, в различном выражении подается мысль о необходимости быть осторожным и никому не верить — естественный вывод в условиях той борьбы между феодалами и императором, которая развернулась во второй половине XI в.

Этот компендиум этики появился почти одновременно с «Хронографией» Михаила Пселла, в которой уже ставится проблема художественного изображения человека; Кекавмен и Пселл дополняют друг друга. Но этой, до сих пор незнакомой для византийской литературы, теме предшествовал длительный путь развития византийской историографии, где методы изображения действительности, окружающей жизни проходят определенную эволюцию. Уже анонимный продолжатель монашеской хроники Феофана дает целиком жизнеописание Василия I. Биография эта построена на художественных принципах предшествующей эпохи расцвета монастырского искусства: изложению свойственна монументальность и отсутствие динамики. Близок по творческим методам к продолжателю Феофана и Генесий, современник Константина VII, написавший по заказу императора биографии его царственных предков.

От этого шаблона первым отступает в IX в. константинопольский патриарх Никифор в своей «Краткой истории», или «Бревиарии». «Бревиарий» начинается от смерти Маврикия (602 г.) и доводит изложение до свадьбы старшего сына Константина Копронима, будущего императора Льва IV (769 г.). Никифора интересует все: и дворцовые перевороты, и придворные интриги, и богословские споры, и народы, граничащие с византийским государством. Он не делает разницы между значительными и незначительными событиями, плавно течет его повествование, — он превосходно владеет стройным и лаконичным стилем. Изображаемые лица часто произносят речи, встречаются также и описания природы, пейзажи. Несмотря на постоянно ощутимую назидательность, «Бревиарий» представляет собой интересное и легко воспринимаемое произведение. В целом же творчество Никифора еще полно отзвуков борьбы с иконоборцами, — дань насущным вопросам предшествующей эпохи.

Полемизируя с иконоборцами, Никифор, как и его знаменитый предшественник Иоанн Дамаскин и его современник Феодор Студит, вынужден был коснуться теоретических вопросов искусства, вопросов соотношения художественного изображения с воспроизводимым объектом. В сочинении, называемом «Отказ и опровержение», Никифор устанавливает следующие ступени художественного творчества: 1) творческое начало (ποιητικόν); 2) производящая сила (οργανικόν); 3) специфика объекта (παραδειγματικόν); 4) материал (υλικόν); 5) самое воспроизведение как вершина творчества (τελικόν). Все эти элементы взаимно связаны. Подтверждение своим мыслям Никифор ищет в работе ремесленников и в бесчисленных явлениях окружающей действительности. Это новое отношение к искусству, интерес Никифора к быту, к природе делают историографа ближе по духу к эпохе Македонской династии, чем к предшествующему времени сакрализации литературы.

Немногим позже «Бревиария», возможно, в царствование Константина VII, появилась «Хронография» Симеона Логофета, с явными признаками компиляции в ее традиционной части, но тем более интересной и даже увлекательной там, где автор пишет о все еще продолжающей волновать его иконоборческой эпохе, о временах Феофила. На смену риторическим экскурсам и пейзажным зарисовкам у Никифора в данном случае приходит драматизированное изложение с внутренним напряжением и с нарочитым налетом легендарности. Несмотря на то, что факты, приводимые Симеоном, реальны, их подтверждают другие летописцы (например, выбор невесты для Феофила), — эти эпизоды изложены в манере сказочной.