По дороге к концу - Герард Реве

После посещения Festival Club — закрытого общества, членами которого мы временно имеем честь быть, — место, вполне достойное сравнения с Americain,[50] только просторнее, не такое мрачное и не так накурено, — выпив кофе, мы с Г. шагаем по дороге к нашему отелю, оставляя город и его ночную скорбь в распоряжение Н. и М.

Эдинбург, утро вторника, 21 августа. Сегодня утром шатался по Эдинбургу. Похмелье проявляется, но не головной болью, а повышенной чувствительностью к Резким Движениям, Пятнам, Страху Высокого Небосвода, а также неотвязной мыслью о том, что кто-то поджидает за углом с целью всадить в меня Нож. Лучший способ борьбы с такими «посещениями» — сказать: «Чему быть, того не миновать, мне все равно». А если уж страх насилия становится таким сильным, что возникает желание бороться за свою жизнь, значит настал момент — по крайней мере, если верить предписаниям врачей — быстренько съесть кусочек или ложку сахара, потому что такое бешенство как-то связано с недостаточным уровнем сахара в крови. И тут я вспоминаю, что утром не съел ни кусочка хлеба — вот вам, пожалуйста. Завтрак в отеле, кстати, был великолепен: для начала дольки очищенного грейпфрута, который моментально дарит свежесть сухой, отдающей говном и ржавчиной ротовой полости, потом тарелка каких-то синтетических на вкус жареных сосисок, хорошо прожаренная яичница из двух яиц и жареный бекон. Более того, большой чайник с крепким, совершенно не-британским кофе. Но что-то не то — и в этом я согласен с доктором X. — с жиром, в котором все это жарят: после еды чувствуется какая-то тяжесть в желудке. Я думаю, что хозяйка отеля встает раненько утром и едет на велосипеде минут эдак сорок пять, на голове пластиковая косыночка для защиты от сил природы, чтобы, простояв в очереди, купить просроченный, временно дозволенный к продаже государственными инстанциями жир за 6 с половиной центов за фунт. Обязательно что-нибудь подобное, в этом я с доктором X. полностью согласен. Сегодня утром в столовой гостиницы он рассказал мне, что попросил вчера, чтобы ему подали утром два вареных яйца вместо двух жареных, и к ним, оговорил он отдельно, но вероятно не слишком определенно, запеченные сосиски и жареный бекон. То есть, все, как обычно, только вместо жареных яиц вареные, очень легко запомнить, как он думал. Да, ему подали вареные яйца, но остальных блюд не было и следа. После того, как он попытался прояснить ситуацию, у него забрали вареные яйца, а впоследствии принесли обычное, полное меню, все жареное. Не мог бы я ему объяснить, в чем дело? Я известил его, что существеннейшей его ошибкой было то, что он слишком легко отнесся к проблеме в целом. Отрепетировал ли он свою просьбу перед зеркалом? Держал ли он правильно подбородок? Как он пробовал произнести предложение: сидя или шагая по комнате? А интонация? Было ли это сказано решительным и в тоже время достаточно безразличным тоном во избежание возникновения суеты? Он обо всем этом даже не подумал. Ну, парень, будешь теперь есть яичницу. А не мог бы ты попросить за меня, Герард? Да, мог бы, даже хотел бы, но что, если этот маленький трюк обнаружат и все поймут, что не я, а совсем другой человек — тот, кто уже, кстати, пытался внести раздор в систему — без всякого на то права завтракает двумя вареными яйцами?

Тогда доктор X. начинает свирепствовать по поводу погоды, ругаясь, что «кто ее здесь только делает, я б его» и так далее. Действительно, каждое утро за окном небо чернильного цвета, а свистящий ветер налетает порывами. Добавьте к этому еще тот факт, что каждое утро в восемь двадцать на противоположной стороне улицы на остановке автобуса стоит и ждет моя мать, которая умерла два года назад. Доктор X., который за последние десять лет ни разу не проводил свой отпуск в Нидерландах или другой северной стране, с погодой смириться не может. «Но хотя бы не холодно», стараюсь я его утешить. Он сникает окончательно. Он скоро умрет. Не мог бы я позаботиться о том, чтобы его похоронили в Нидерландах, а не здесь?

Пока я прогуливаюсь, раздумывая обо всем этом, недалеко от памятника Вальтеру Скотту, на который я не решаюсь забраться из-за боязни высоты, я вдруг встречаю Ф. с толстым каталогом художественной выставки Сони Хени[51] под мышкой. Я не сразу его узнаю, что мне свойственно, но обычно раздражает тех, кого я не замечаю. Ф. не подает и виду, я в нем еще не совсем хорошо разобрался, в любом случае, он производит впечатление человека слишком много пережившего, чтобы волноваться о мелочах — усталого, скептичного, но, к счастью, не циника. В настроении ли я «что-нибудь употребить»? Почему бы и нет. Мы пытаемся найти путь в общей суматохе движения, что Ф., оказывается, удается еще хуже, чем мне. Автомобили ездят на небольшой скорости, но в городе пробки из-за того, что по улицам марширует корпус шотландских волынщиков. Ф. в нерешительности мечется туда-сюда, как ненормальный, чем и вынуждает водителя одной легковушки так резко затормозить, что сзади ее слегка подталкивает автобус. Насколько неуважительно я покачиваю головой, оценивая его ужимки и прыжки, настолько я поражен эффективностью, с какой Ф., сняв шляпу, немедленно находит свое место среди торопящейся, серой толпы, и взгляд его ни шаловлив, ни ожесточен, а, скорее, вдумчив, как морда кота, который сидит на горшке. Он постепенно отступает назад, пока не присоединяется ко мне. «Это нынешнее движение на улицах…» — единственный его комментарий.

В Festival Club я заказываю — без двадцати двенадцать — сухой херес, но его подают только с полудня, поскольку и в закрытых клубах действуют государственные правила. Что за страна, и кто все это выдумал? Короче, кофе, который я считаю единственной достойной альтернативой, дает мне возможность употребить немного сахару и остановить покачивание пола, который возомнил себя палубой гигантского корабля. Страх меня милосердно отпустил, и я вновь люблю почти всех без исключения. Оказывается, что никто не собирается на заседание сегодня пополудни, так как заявленный предмет обсуждения — Scottish Writing.[52] Предполагаемое малочисленное присутствие делегатов я нахожу досадным и невежливым по отношению к шотландцам, так что решаю непременно пойти на заседание. Ф. всю ночь развлекался и собирается обратно в отель, чтобы подремать пару часов после обеда, а я двигаюсь в направлении AlcEwan Hall чтобы в пристройке здания, где располагается Men's Union[53] (полагаю, аналог нашего А.М.В.И.[54]), пообедать вместе с другими членами делегаций в специально для нас забронированном зале. Обед явно не по вкусу моим собратьям по перу, но для меня является каждодневной радостью. Еда, приготовленная, видимо, немногочисленным персоналом еще за несколько часов до обеда, соответствует требованиям, которые человек может предъявить к пище: служит для утоления голода, получения энергии для тела в достаточном количестве и здоровью не вредит — короче, пища, которой каждый, кто благодарен Богу за хлеб насущный, должен быть доволен. Но мои коллеги ворчат. Я же громко расхваливаю каждое блюдо из намертво вываренного меню, одобрительно постукивая по безвкусным oeuf dur[55] вилкой, повторяя при этом «lovely? lovely, this is what I call reinforcing the inner man»[56] и все в таком духе. Нищенское, рассчитанное на студенческий бюджет меню предлагает все же вариации основных блюд: Meat Pie[57] или Curried Egg.[58] Мне не хочется ни того, ни другого, но выбираю я Curried Egg. Через какое-то время подходит официант с двумя или тремя порциями Meat Pie. Нравится ли мне Meat Pie? О, да, говорю, какая в сущности разница, все вкусно, все замечательно. И я, довольный, лопаю свою запеканку, но согласие принять то, чего я не заказывал, вызывает за столом настоящий хаос: как минимум четверым приносят совсем не то, что они просили, потому что официант, скорее всего, запомнил заказы в порядке их поступления. Их возмущение я комментирую фразами типа «one shouldn't care too much about food».[59] Какие бы впечатления не остались у меня в памяти об International Writers Conference, но этот общественный прием пищи я еще долго буду вспоминать с благодарностью.

Вторник, после обеда. Мои ожидания оправдываются: зал, где проходит сегодняшнее заседание, заполнен всего на две трети, а из делегатов не пришло и половины. Руководящая сторона внесла изменения в интерьер, в результате которых на трибуне возникло нечто вроде жюри, состоящего из полудюжины шотландских писателей, восседающих за отдельным столом. Неважно, как их зовут, за исключением, может быть, двоих, сидящих по разные концы стола: на одном разместился семидесятилетний коммунистический поэт Хью Макдиармид[60] (псевдоним знаменательной фамилии Грив[61]) в кильте, а на другом — тридцатитрехлетний наркоман Александр Трокки,[62] если верить народной легенде, приговоренный в США к двенадцати годам тюрьмы и в последний момент сбежавший в Канаду, откуда проворно перебрался на родную шотландскую землю; похудевший, больной, он сидит здесь с отсутствующим взглядом запавших глаз, уставившись на поверхность стола, руки свисают вдоль колен. Не нужно быть провидцем, чтобы догадаться, что для этого человека жизнь означает непрерывную муку. Вот для Макдиармида проблем просто не существует — забудем о том, что у жизни может быть привкус трагичности, — так и вижу его перед собой мысленным взором: воскресенье пополудни, не солнечно, но и не пасмурно, склонившись над своей тарелкой и орудуя в ней только вилкой, он поедает пюре из картошки, салата и копченой селедки, перелистывая свободной рукой лежащую рядом с тарелкой книгу History Of The Communist Party Of The Soviet-Union (Bolsheviks),[63] время от времени прерывая движения челюстей скупой улыбкой.