В лесах (Книга 1, часть 2) - Павел Мельников-Печерский

Грехи-то наши, грехи тяжкие!.. А вы, девушки, не забыв бога живите, не буянно поступайте... Да ты, Устьинья, что это выдумала?.. Опять хохотать!.. В Москве, что ли, научилась? Смотри у меня!

-Да я ничего, матушка,- молвила, едва сдерживая смех, молоденькая канонница, только что воротившаяся из Москвы, где у богатых купцов читала негасимую по покойникам да учила по часослову хозяйских ребятишек.

- То-то ничего! Сама грешишь и других на грех наводишь... Ох, девоньки, девоньки, что-то глазыньки у меня слипаются,- прибавила мать Виринея, кладя веретено и зевая,- хоть бы спели что-нибудь, а то скучно что-то.

- Мы тотчас, матушка,- лукаво подхватила Марья головщица и, переглянувшись с подругами, начала с ними:

Не свивайся, не свивайся трава с повиликой,

Не свыкайся, не свыкайся молодец с девицей,

Хорошо было свыкаться, тошно расставаться.

- Ох искушение!.. Ах вы, беспутные!.. Очумели вы, девицы, аль с ума спятили? - в источный голос кричала мать Виринея, изо всей силы стуча по столу кленовым гребнем.- Да перестаньте же, бесстыжие, перестаньте, непутные!.. Сейчас у меня перестаньте, не то возьму кочергу да всех из келарни вон.Насилу-насилу добилась старушка, чтоб смолкла песня греховная. Зато шутливая болтовня и веселый хохот поднялись пуще прежнего. Повскакали девицы из-за работы, и пошла у них такая возня, что хоть святых вон неси.

Устала мать Виринея. Задыхаясь, села на лавку, опустила руки на колена.

- Ах, вы, бесстыжие! - изнемогая, ворчала она.- Ах вы, разбойницы! Уморили меня, старуху... Услышит Марья Гавриловна, что тогда будет?.. Что про вас подумает?.. А?.. Погодите у меня, дайте срок: все матушке Манефе скажу, все, все... Задаст она вам, непутные!.. Заморит на поклонах да в темных чуланах...

Нашалившись досыта, усталые девицы, через силу переводя дух, расселись по лавкам, где кто попало. Пристают к Виринее:

- Матушка, не сердись! Преложи гнев на милость?.. Мы ведь только маленько... Прости, Христа ради... Да пожалуйста, матушка... Мы тебе хорошую песню споем, духовную. Так говорили девицы, перебивая друг дружку и ласкаясь к матери Виринее.

- Ах вы, злодейки, злодейки!.. Совсем вы меня измучили... Бога вы не боитесь. Совести нет у вас в глазах... Что вы, деревенские, что ли, мирские?.. Ах вы, греховодницы, греховодницы!.. И голос Виринеи все мягче и мягче становился; не прошло трех-четырех минут, обычным добродушным голосом говорила она пристававшим к ней девицам: - Полно же, полно... Ну, бог простит... Спойте же хорошее что-нибудь... Живете в обители, грех беса тешить греховными бесстудными песнями.

Марья головщица сильным грудным голосом завела унылую скитскую песню. Другие белицы дружно покрыли ее хором:

Воззримте мы, людие, на сосновы гробы,

На наши превечные домы,

О, житие наше маловременное!

О, слава, богатство суетное!

И слезы убожества и гордость завистная

На сем вольном свете все минёт.

Бог нам дает много, а нам-то все мало,

Не можем мы, людие, ничем ся наполнить!

И ляжем мы в гробы, прижмем руки к сердцу

Души наши пойдут по делам своим,

Кости наши пойдут земле на предание,

Телеса наши пойдут червям на съедение,

А богатство, гордость, слава куда пойдут?

Покинем же гордость,

Возлюбим мы кротость,

За всех потрудимся,

И тем себе купим

Небесное царство.

Стихли уныло-величавые звуки песни о смертном часе, и дума хмарой подернула веселые лица. Никто ни слова. Мать Виринея, облокотясь руками и закрыв лицо, сидела у края стола. Только и слышна была неустанная, однообразная песня сверчка, приютившегося за огромною келарскою печкой.

- Спаси вас господи, родненькие! - подымая голову, дрожащим сквозь слезы голосом говорила мать Виринея. - Ну вот так и хорошо, вот так и прекрасно... Теперь и ангелы божии прилетели на нашу беседу да, глядя на вас, радуются... А то все у вас скоки да голки... Нехорошо, девушки... Как дым отгоняет пчелы, так бесчинные беседы и бесстудные песни ангелов божиих отгоняют. Отходящим же им приходит бес темен, сея свой злосмрадный дым посредине беседующих. Слышания же чтения и песен духовных враг стерпети не может, далече бежит от бесед благочестивых. Так-то, девоньки!.. Ну-те-ка, пойте еще, красавицы, утешьте старуху... Зачинай-ка, Марьюшка!

Началась новая песня:

Ах, увы, беда.

Приходит чреда,

Не вем, когда

Отсела возьмут куда...

Боюся страшного суда,

И где явлюся я тогда?..

Плоть-то моя немощна,

А душа вельми грешна.

Ты же... смерте, безобразна и страшна!

Образом своим страшишь,

Скоро ты ко мне спешишь,

Скрыты твои трубы и коса,

Ходишь всюду нага и боса.

О, смерте! Нет от тя обороны

И у царей отъемлешь ты короны,

Со архиереи и вельможи не медлишь,

Даров и посулов не приемлешь;

Скоро и мою ты хощешь душу взяти

И на страшный суд богу отдати.

О люте в тот час и горце возопию,

Когда воззрю на грозного судию.

В глубокое умиление пришла мать Виринея. Лицо ее, выражавшее душевную простоту и прямоту, сияло теперь внутренним ощущением сладостной жалости, радостного смирения, умильного, сердечного сокрушенья.

- Касатушки вы мои!.. Милые вы мои девчурочки!..- тихонько говорила она любовно и доверчиво окружавшим ее девицам,- живите-ка, голубки, по-божески, пуще всего никого не обидьте, ссор да свары ни с кем не заводите, всякому человеку добро творите - не страшон тогда будет смертный час, оттого что любовь все грехи покрывает. В порыве доброго, хорошего чувства ласкались девицы к доброй Виринее. Озорная Марьюшка прильнула губами к морщинистой руке ее и кропила ее слезами. Резкий скрип полозьев у окна послышался. Все подняли головы, стали оглядываться.

- Взглянь-ка, Евдокеюшка,- молвила племяннице мать Виринея.- Кого бог принес? Кой грех, не из судейских ли?

Накинув на голову шубейку, вышла Евдокеюшка из келарни и тотчас воротилась. - Матушка приехала! - воскликнула она.

- Ну, слава богу! Насилу-то,- сказала, вставая со скамьи, мать Виринея.

-Идти было к ней. Здорова ли то приехала? Поспешно стали разбирать свои рукоделья девицы и скоро одна за другой разошлись.

В келарне осталась одна Евдокеюшка и стала расставлять по столам чашки и блюда для подоспевшей ужины...

* * *

В игуменской келье за перегородкой сидела мать Манефа на теплой изразцовой лежанке, медленно развязывая и снимая с себя платки и платочки, наверченные на ее шею. Рядом, заложив руки за спину и грея ладони о жарко натопленную печь, стояла ее наперсница, Фленушка, и потопывала об пол озябшими ногами. Перед игуменьей с радостными лицами стояли: мать София, ходившая у нее в ключах, да мать Виринея. Прежде других матерей прибежала она в заячьей шубейке внакидку встретить приехавшую мать настоятельницу. Дверь в келью то и дело отворялась, и морозный воздух клубами белого пара каждый раз врывался в жарко натопленную келью. Здоровенная Анафролия, воротившаяся с игуменьей из Осиповки, да еще две келейные работницы, Минодора да Наталья, втаскивали пожитки приехавших, вместе с ними узлы, мешки, кадочки, ставешки с гостинцами Патапа Максимыча и его домочадцев. Одна за другой приходили старшие обительские матери здороваться с игуменьей: пришла казначея, степенная, умная мать Таифа, пришла уставщица, строгая, сумрачная мать Аркадия, пришли большого образа соборные старицы: мать Никанора, мать Филарета, мать Евсталия. Каждая при входе молилась иконам, каждая прощалась и благословлялась у игуменьи, спрашивая об ее спасении - все по чину, по уставу... Вскоре боковуша за перегородкой наполнилась старицами.

- Да скоро ль вы переносите? - хлопотала Виринея около Анафролии и келейных работниц.- Совсем келью-то выстудили. Матушка и без того с дороги иззябла, а вы тут еще валандаетесь... Иное бы что и в санях покинули.

- Истоплено хорошо,- вступилась мать София.- Перед вечерней печи-то только скутаны, боюсь разве - не угарно ли.

- Угару нет, кажись,- заметила мать Виринея,- а ты бы, матушка София, чайку поскорей собрала. Самоварчик-от у тебя поставлен ли?

- Как не поставлен? - отвечала мать София.- Поди, чай, кипит. И, выйдя в сени, сама притащила в келью шипящий "самоварчик" ведра в полтора...

- Ну как вы, матушка, время проводили? Все ль подобру-поздорову? сладеньким заискивающим голосом спрашивала казначея мать Таифа едва отогревшуюся на горячей лежанке игуменью.

- Не больно крепко здоровилось,- разбитым голосом отвечала Манефа.

- Что ж так, матушка? - спросила Таифа.- Чем недомогали? Поясница, что ли, опять?

- Головушку разломило. Известно: дело мирское- суета, содом с утра до ночи,- говорила Манефа.

- Много, чай, гостей-то понаехало на именины? - спросила уставщица мать Аркадия.

- Было довольно всяких гостей,- сухо ответила ей мать Манефа.

- Из городу, поди, наехали? Купцы были? - спросила мать Никанора.

- Из городу были, и из деревень были, и купцы были: всякие были. Да ну их - господь с ними. Вы-то как без меня поживали? - спросила Манефа.