Умри, а держись! Штрафбат на Курской дуге - Роман Кожухаров

Оттолкнувшись от земли ладонью и запрокинув винтовку опять на плечо, он огляделся. Остальные тоже кто пригнулся, кто припал на колени, а кто вжался в землю, сбитый неожиданно сильным порывом огневого шума, яростно накатывавшим со стороны окутанного мутным сумраком пространства. Мглистая муть, застившая обзор, не давала вглядеться вдаль, но все равно необъяснимо ощущалось, что впереди открытая местность, скорее всего поле, до краев, будто огромный водоем, наполненное смертью и страхом.

Воспоминание из далекого детства вдруг само властно всплыло в сознании растерянно озиравшегося Демьяна, когда он с родителями и знакомыми с папиной работы и их женами пошли на водохранилище, а погода вдруг испортилась, набежали тучи и поднялся ветер, и все спрятались от ветра под высоким берегом, а отец повел его показать воду, и, когда они поднялись на обрыв, пронизывающий влажный порыв вдруг ударил мальчику в лицо и чуть не сбил его с ног. Он бы и упал, если бы не сильная отцовская рука. Тогда, при виде бескрайней волжской стихии, укрощенной человеческой мыслью, его охватил невыразимый восторг. Вот отец говорил, что она укрощена, а каждое лето в водохранилище тонули и взрослые и дети, вот и Лешка Синявин, что учился на класс старше и жил в соседнем дворе. И когда маленький Дема увидел своими глазами бескрайнее, беспокойное море воды, до смерти проглотившее Лешку, он почувствовал, что укротить эту стихию невозможно.

Все это промелькнуло в ошпаренном мозгу Гвоздева за доли секунды, оставив след – то, засевшее глубоко внутри, детское ощущение восторженного ужаса перед чем-то необъятно необоримым, неумолимо надвигающимся.

Оглядевшись по сторонам, Гвоздев сделал, как остальные: залег, развернувшись в сторону поля. Его взмокшее лицо ощутило струи холодного предутреннего воздуха, потянувшего со стороны немцев. Они сдвинули и привели в движение висевшую впереди мглу, стали рвать и разбрасывать в стороны куски и ошметки мутно-серой ночной завесы. Поле стало проступать все явственнее, будто приоткрывалось поднимавшимся все выше кверху, грязно-серым пододеяльником сумерек. Поле было покрыто такой же грязно-серой простыней, в складках бугорков и овражков.

Они едва просматривались до дальнего непроглядного забора безлистых деревьев, то и дело озаряясь грохочущими пунктирами белых и красных трассеров. Били со стороны противостоящей посадки.

Поначалу, когда они только поднялись на гребень ложбины, Демьяну показалось, что враг стреляет по ним почти в упор. Винтовочную и автоматную стрельбу то и дело перекрывали пулеметные очереди, работая или по очереди, или перехлестывая друг друга. Отсюда еще слышнее стал змеиный шелест минометного обстрела. Как будто тысячи гадов ползут по ссохшейся земле, елозят и скребутся своей мерзкой металлической кожей. Самого стрелявшего врага видно не было, и от этого навалившийся грохот и свист звучал еще страшнее и обреченнее.

– Потапов!.. Где Потапов?! – донеслось справа.

Согнувшись в три погибели, но легко и быстро, пружинистым бегом, к ним приближался ординарец взводного Степанков.

– Левее давайте!.. Черт… И вперед! Вперед, от опушки отодвинуться! – с руганью кричал он, помогая себе отчаянным взмахом свободной руки. – Где Потапов? Потапыч!.. Уф!.. Едрен аккордеон!.. Левее берите, вы ж прямо на головы Пилипчуку прете! Впереди уже второе отделение давно окапывается!

XIX

Его звонкий голос гармониста и запевалы перекрикивал стрельбу и грохот мин, уже не боясь демаскировки. Добравшись до Потапова, Степанков, с покрытым крупными бисеринами пота, но довольным лицом обессиленно утер лоб и заломил шапку-ушанку на затылок. Во взводе его звали попросту Степа.

Этот заводной парень, будучи посыльным к ротному, помимо свежих приказов от капитана Телятьева и вестей из штаба батальона, казалось, таскал в своем «сидоре» целый кладезь бодрости хорошего настроения, причем запас этот был настолько неисчерпаемый, что хватало его с лихвой на всех. Вот и сейчас, отмахав на пузе под плотным вражеским огнем, он не выказывал ни малейшего смущения по данному поводу.

– Фу ты, ну ты!.. Бьют куда ни попадя. Не пристрелялись еще, гады… Попатыч, приказ Кондратыча: берете оборону вон до той глиняной шишки… Окапываемся…

Он махнул рукой влево в сторону выступавшего вдали, перед опушкой, глинистого бугорка.

– У меня людей нет перекрыть до твоей шишки… – немного торопливее обычного, громко ответил Потапыч. Было видно, что и его обстановка взяла в оборот.

– У меня девять человек в отделении, а тут все триста метров!.. – докричал Потапов. – Не по уставу получается… И зачем нам вперед? Тут, на гребне, лучше окопаться!..

– Я с тобой про устав спорить не буду, Потапыч, – дружелюбно ответил Степанков. – Тут, я думаю, все насчет устава грамотные. А вот шишка моя тут вообще ни при чем…

Сказав это, он осклабился, обнажив ряд маленьких желтых зубов. Потапов, не удержавшись, хмыкнул.

– Мы с первым взводом – переднюю линию создаем. По Смижевскому бьют. Слышите?.. Его разведка на проволоку с банками напоролась. В темноте не разглядишь ни черта… Вот немец за них и ухватился… Они – справа. Мы здесь… А на гребне – взвод Дударева и приданные нам пулеметчики. Второй эшелон. Ротный так позицию раскладывал. В любом случае, уточнишь у Коптюка. Кондратыч к себе всех командиров отделений требует… Похоже, с ходу в бой влезаем…

Потапов прокричал сгрудившимся вокруг него бойцам, чтобы расползались вперед и влево, занимая позиции на расстоянии тридцати шагов друг от друга, и сразу окапывались. Командир отделения пополз по следам Степанкова, а «переменники» перебежками бросились занимать обозначенную линию обороны.

XX

У первых зацепиться за рубеж почти получилось. Степа оказался отчасти прав: немцы действительно еще не засекли появившуюся на опушке группу штрафников из взвода Коптюка. Но не по безалаберности. Все их внимание было приковано к правому флангу. Оттуда кто-то уже пытался вести робкий ответный огонь. Теперь стало понятно, что это, скорее всего, бойцы лейтенанта Смижевского, принявшие на себя первый удар.

Штрафники, тут же покинув невысокий гребень, тянувшийся вдоль овражистой лесной опушки, были по-прежнему трудноразличимы на фоне склона в серых предутренних сумерках. Весь шум и гам беспорядочной стрельбы шел мимо отделения Потапова – или высоко, в сторону верхушек деревьев, или по флангам, где враг уже засек перемещения. Но заря стремительно наступала, безжалостно разоблачая попытки отделения Потапова с ходу закрепиться на обозначенном рубеже.

Вот первые двое бегунов уткнулись в грунт, прижатые целым роем вражеских пуль, пролетевших над самыми головами, и, секунду отлежавшись, поползли в сторону глинистого бугра по-пластунски. Тяжелый, густой порыв свинцового ветра дохнул в сторону бегущих следом, придавив их, словно тяжелой лапой, к земле.

Кто-то вскрикнул позади Гвоздева. «Зябликов!» – мелькнуло в голове Демьяна. Он упал на землю. Обернувшись, он действительно увидел Зябликова. Тот склонился над бойцом, что-то крича ему прямо в лицо и тормоша за выставленную вверх руку.

Тело лежащего было неестественно выгнуто в дугу, будто он застыл в самый разгар припадка. Складки шинели, особенно в рукавах, перекрутились, как выжатое полотенце. Пулеметный грохот и рев сирен заглушал то, что Зябликов кричал лежащему, и было видно, как изо рта того, словно в ответ, вспучивались кровавые пузыри. Отвернувшись, словно отпрянув от страшной картинки, Демьян что есть силы пополз по грунту, не чувствуя холода.

Вражеские мины рвались на левом и на правом фланге. Вой беспрерывно выпускаемых мин смешивался с пулеметным грохотом, автоматной и винтовочной стрельбой, битком набивая смертью отмеренное минами пространство. Смертоносные створки постепенно смыкались к центру, и Демьян спинным мозгом ощущал, что скоро они захлопнутся, как раз на том месте, где барахтается их отделение.

XXI

Гвоздев полз изо всех сил. Пули проносились с напевным свистом, и от каждого такого «Фьють!», «Шван-нк!» в грудной клетке обмирало сердце и становилось железисто во рту, и Гвоздеву казалось, что его выставленная вперед голова следующую пулю обязательно поймает. Но Демьян продолжал ползти. Он ощущал, как какая-то прежде неведомая ему самому сила, угнездившаяся глубоко внутри, намного глубже страха и чувства опасности, подымалась теперь из своего потаенного убежища. Ее разбудил свист пуль и разрывы вражеских мин, нарастающий бой и вид умиравшего бойца с тормошащим его Зябликовым. Сам Демьян не мог определить род этой силы, да и времени на это не было.

По пути он обогнал бойца, тяжело дышавшего в землю. Глаза его были зажмурены, а к впалым, потным скулам прилипли крошки мокрой земли. Только с лица Демьян признал в нем Ложкина. Тот замирал при каждом пролете вражеской пули и поэтому двигался медленно, урывками.