История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.) - Иван Васильевич Шмелев

Нет, не повезло Семиону. Накопилось было в его банке с полтинник медяков, задрожал было он от радости всем телом, а потом растаскали у него, кто пятачок, кто семишник1, а кто и гривенник, разграбив этим всё наличие его банка. Обозлённый досадой на проигрыш, сконфуженно вылезая из круга, уступая место более денежным игрокам, он с тоской в голосе проговорил:

– Нет, видимо, вчера вечером я в обмешулках кому-то деньги выдал, нарушил народную примету «не давать денег на ночь», вот из-за этого и счастья на выигрыш нету.

Обозрев всех игроков, свой взгляд остановив на Кузьме, встрепенувшись, он приступил к нему с вопросом:

– Слушай-ка, Кузьма, а у меня за тобой должок числится.

– Какой должок? – недоуменно протянул Кузьма.

– Как какой? Ты рази не помнишь, еще в прошлом году ты у меня в городе двугривенный занял.

– Нет, не помню, а и помню, так я тебе его сто раз отдавал, – сопровождая невозмутимой улыбкой, оправдывался Оглоблин.

– Нет! Не отдавал. Хоть бы раз-то отдал, где уж там «сто раз», – продолжая настаивать на своем, напирал Семион на Кузьму.

– А оглоблю-то я тебе давал, ты что, про нее забыл? Чай, она двугривенный-то стоит, – обрадовано козырнул контукором Кузьма. – Так что, Семион Трофимыч, я считаю, мы с тобой квиты.

Нечем было оправдаться Семиону. Он мрачнее грозовой тучи поднялся с места, направился к выходу и так злобно хлопнул дверью, что все игроки многозначительно переглянулись. Не прошёл Семионов номер получить должок с Кузьмы, на который он бы снова попытал завладеть счастьем в надежде на выигрыш, но судьба и рок, видимо, рассудили по-своему. Пришлось Семиону вернуться домой не только без выигрыша, но и без последнего пятака.

После ухода Семиона игроки разыгрались вовсю, они засиделись далеко за полночь. Каждым владел какой-то скрытый внутри азарт и неотвратимая уверенность, что именно он обыграет всех – все деньги, ходящие в кругу, непременно в конце концов окажутся у него в кармане. Особенно неудержимым азартом увлёкся Минька Савельев. Он оказался заядлым игроком, его хоть хлебом не корми, только бы сыграть. После полуночи игроки понадоевшее «очко» сменили на другую игру, стали играть в «кондру». В кону сгрудились почти все деньги, что имелись в ходу у игроков. Желая овладеть всем «котлом», Федька, имея у себя на картах тридцать одно очко, гарантийно «подпустил» под партнеров последний имеющийся у него в наличии рубль. Все побеждено и безнадёжно побросали карты в колоду, один не сдавался Минька. У него в руках беспроигрышные три туза, но вот беда, замирить рубль нечем, денег в карманах не осталось ни копья, перезанять не у кого. Завязался спор, поднялась невообразимая кутерьма, и оспаривающие каждый свое – крики. Обезденевшиеся игроки смотрели со стороны, что будет.

– Не ори, а то я тебе заткну глотку-то! – наступал Минька на Федьку, который, не отступая, требовал от Миньки рубль в кон для замера. Дело дошло до обоюдной драки. Вцепившись друг другу в волосы, пошли волтузиться и поддавать друг другу пощёчины, взаимно ударяя по скулам. Но слаб Федька против минькиного кулака. Развернувшись, он так пырнул кулаком Федьке в зубы, что тот, заохав, выплюнул на ладонь окровавленный осколок зуба. То ли с испугу, то ли еще с чего, растерявшийся Минька бросился к выходу и вернулся домой расстроенный и не в меру возбужденный, а главное – проигравшимся до нету.

После, во всех подробностях узнав от Фектиньи Забродиной, что произошло в тот вечер. Узнав, что Минька в тот вечер проигрался, как тютик, мать укоризненно упрекала сына:

– Что? Проюлил! Прохандрыкал денежки-то! Профыкал все до рублика! Нет теперь у тебя их!

– Да не все, – робко оправдывался перед матерью Минька.

– Где же они у тебя, покажи! Нет, видно, все киска съела! Эх ты, тюфила, мешали тебе в кармане денежки-то?

Сконфуженный Минька, понурив голову, молча выслушивал справедливые упреки матери. Он ведь в глубине души осознал свою ошибку, что в тот вечер не пошёл в келью к девкам, а пошёл играть. Проиграв трёшницу, заработанную им.

Трынков. Мечты

Семья Савельевых сидела за столом – обедала. Сам хозяин Василий Ефимович, как и всегда, за стол угодил последним. Он, только что вошедши со двора, вымыл из рукомойника руки, тщательно вытер о висящие на гвозде у рукомойника и служащие утиркой для рук всей семье, о свои уже изношенные подштанники. Помолившись, также присел к столу, заняв свое «хозяйское» место на передней лавке.

В это время к ним пришёл Иван Трынков. Плотно затворив за собой дверь, он проговорил:

– Эх, как у вас дверь-то захрясла, еле отворил.

Перекрестившись на иконы и сказав обычное «хлеб да соль», он с целью почтительного рукопожатия прошёл вперед, поддерживая левой рукой широченное запятье чапана, потянулся через стол, подавая хозяину руку. Василий Ефимович, поморщившись, укоризненно заметил:

– За обедом за руку здороваться не полагается!

Рука Ивана вяло обмякла, судорожно слегка опустилась, облохматившийся край рукава чапана коснулся чашки, в которой теплились жирные щи. Сидевшие за столом, брезгливо переглянулись, а Иван, огорошенный хозяином, устыженный, сконфуженно, с жаром в лице, задом упятился к порогу. Он блуждающим взором стал наблюдать, как оставленные его грязными лаптями снежные следы-шматки от избного тепла расползаются в грязные лужицы.

– Раздень чапан-то и сядь, – предложил Василий Ивану.

Оправившись от неловкости и конфуза, Иван позволил себе сесть на лавку и, смягчая свою оплошность, трескуче выкашлявшись, начал разговор о деле. Уведомив (сообщив как новость), что на улице пуржит, свету вольного не видать, Иван разговор начал с тараканов:

– У нас в дому этих тараканов развелось, прямо несметная уйма, на печи тараканы, на полатях тоже, в чулане хлеб обгрызают, по полу идешь, а они, как семечковая шелуха, хрустят, прямо от них отбою нет. Уж чего они додумались, на стене в часы забрались, механизму заполонили, что они даже встали.

– А вы бы их выморозили, – посоветовала хозяйка Любовь Михайловна.

– Только и стоит, – добродушно и наивно отозвался Иван.

Вообще-то Иван – человек по своей натуре простой и не злопамятный, на обидчиков своих он долго не сердился и говаривал на этот счет: «Меня обидели даром – и я прощаю даром». Он и милостив, как святой Филарет, который бедной вдове безвозмездно отдал сначала теленка, а через день и корову, говоря, как же будет теленок жить без