Краткая история быта и частной жизни - Билл Брайсон

За двенадцать лет в Лондоне открылось восемь железнодорожных вокзалов. Столица стремительно наполнялась железными дорогами, мостами, канализационными коллекторами, насосными и электрическими станциями, подземными линиями метро; в результате повсюду были траншеи, туннели, грязные котлованы, толчея повозок и другого транспорта, дым, грохот, сутолока. Викторианский Лондон был не только самым большим городом в мире, но и самым шумным, зловонным, грязным, душным из всех когда-либо существовавших. К тому же он постоянно был весь перекопан.

Перепись 1851 года показала также, что в Британии городское население превысило сельское — такое случилось в мире впервые. Наиболее явным последствием стали невиданные прежде толпы народа. Теперь люди все делали массово — работали, путешествовали, учились, сидели в тюрьмах и лежали в больницах. Они даже развлекаться предпочитали толпой и охотнее всего приходили для этого в Хрустальный дворец.

Конструкция здания казалась чудом, но его интерьер впечатлял ничуть не меньше. Примерно в 14 000 экспозиций было представлено около 100 000 объектов, в том числе такие диковины, как нож с 1851 лезвием, мебель, вырезанная из огромных блоков угля (и ни на что, кроме выставки, не пригодная), четырехстороннее фортепиано для домашнего музицирования в восемь рук; кровать, превращающаяся в спасательный плотик, еще одна кровать, автоматически сбрасывающая потрясенного хозяина в только что наполненную ванну; летающие приспособления всех типов (за исключением реально работающего); хирургические инструменты для кровопускания; самое большое в мире зеркало; огромный кусок гуано из Перу; знаменитый бриллиант Хоупа и алмаз «Кохинур»[11]; макет подвесного моста, который мог бы соединить Британию и Францию, а также бесконечные образцы промышленного оборудования, текстильных изделий и разнообразной мануфактурной продукции со всего света. Газета Times подсчитала, что на осмотр всех выставленных экспонатов понадобится двести часов.

Не все предметы, впрочем, были одинаково интересны. К примеру, Ньюфаундленд посвятил всю площадь своего стенда истории и производству рыбьего жира, поэтому эта часть территории выставки стала оазисом спокойствия: туда заходили желающие немного отдохнуть от напора толпы. Секция Соединенных Штатов чуть вообще не осталась без экспонатов. Конгресс в приступе бережливости отказался финансировать мероприятие, и деньги пришлось изыскивать частным образом. К сожалению, когда американская продукция прибыла в Лондон, оказалось, что организаторы оплатили только доставку на портовые склады, а на перевозку в Гайд-парк средств уже не хватило. Не было денег ни на установку выставочных стендов, ни на их обслуживание в течение пяти с половиной месяцев. По счастью, американский филантроп Джордж Пибоди, живший в Лондоне, в срочном порядке предоставил 15 000 долларов и тем самым спас американскую делегацию от позора. Это еще более укрепило и так почти повсеместное мнение о том, что американцы — всего лишь милые дикари, еще не готовые выступать на международной арене.

Но когда выставочные стенды открылись, публика ахнула от удивления: секция США оказалась аванпостом волшебства и чародейства. Американские станки умели делать такие вещи, о которых остальной мир мог лишь мечтать, — они штамповали гвозди, резали камень и формовали свечи с невиданной аккуратностью, быстротой, выносливостью и надежностью. Швейная машинка Элиаса Хоу привела дам в полный восторг; она обещала превратить одно из самых монотонных домашних занятий в увлекательный процесс. Сайрус Маккормик продемонстрировал жатвенную машину, выполнявшую работу сорока человек. Это звучало настолько неправдоподобно, что почти никто не поверил — до тех пор, пока жатку не привезли на ферму в одном из ближних графств[12] и не показали, что она и впрямь способна творить заявленные чудеса.

Наиболее интересным экспонатом стал револьвер Сэмюэла Кольта, не только на удивление эффективный, но к тому же изготовленный из взаимозаменяемых деталей; подобный подход даже назвали «американской системой». Лишь одно британское творение могло соперничать с этими оригинальными, полезными и технически точными новинками — сам выставочный зал Пакстона, однако после окончания выставки ему пришлось исчезнуть.

Для многих европейцев это был первый тревожный звонок: оказывается, люди, живущие по ту сторону океана, — жующая табак деревенщина — потихоньку возводят очередной промышленный колосс. Столь неожиданное превращение просто не укладывалось в голове. Большинство не поверило в него, даже когда оно состоялось.

И все же самым популярным объектом на «Великой выставке» стали не сами экспонаты, а весьма элегантные «комнаты отдыха», где посетители могли облегчиться в комфортных условиях. Этим удобством с благодарностью и энтузиазмом воспользовались 827 000 человек, примерно по 11 000 в день. В 1851 году в Лондоне было прискорбно мало общественных туалетов. В Британском музее, куда ежедневно приходило до 30 000 посетителей, к их услугам было всего два сортира на улице. Ватерклозеты привели посетителей Хрустального дворца в такой восторг, что после этого унитазы со сливными бачками стали массово устанавливать в домах — как мы вскоре увидим, это усовершенствование возымело катастрофические последствия для Лондона.

Но «Великая выставка» явилась не только санитарной, но и социальной революцией: впервые людям всех сословий было позволено собраться вместе и смешаться в тесноте. Многие опасались, что простолюдины — «толпа немытых», как презрительно окрестил их годом раньше писатель Уильям Мейкпис Теккерей в своем романе «История Пенденниса», — не оправдают оказанного им доверия и испортят удовольствие представителям высших классов. Ожидали даже возможных диверсий. Как-никак, всего три года назад, в 1848 году, Европу сотрясали массовые восстания, в результате которых были свергнуты правительства в Париже, Берлине, Кракове, Будапеште, Вене, Неаполе, Бухаресте и Загребе.

Особенно боялись, что выставка привлечет чартистов и сочувствующих. Чартизм был популярным социальным движением, название которому дала «Народная хартия» (People's Charter) — петиция, поданная в парламент в 1837 году и требовавшая целого ряда политических реформ. Они были весьма скромными по меркам сегодняшнего времени: от ликвидации «гнилых» и «карманных» избирательных округов до принятия всеобщего избирательного права для мужчин[13]. На протяжении примерно десяти лет чартисты подали в парламент несколько петиций, одну из которых подписали 5,7 миллиона человек, так что общая длина листов с подписями, по свидетельству очевидцев, превышала шесть миль. Парламент был глубоко впечатлен, однако отклонил все требования народа — ради народной же пользы. Всеобщее избирательное право, по единодушному мнению парламентариев, было опасной выдумкой, «совершенно несовместимой с самим существованием цивилизации», как выразился историк и член парламента Томас Бабингтон Маколей.

В Лондоне это движение достигло своего апогея как раз в 1848 году, когда чартисты созвали массовый митинг в Кеннингтон-Коммон, к югу от Темзы. Власти боялись, что негодование и накал страстей выльются в насилие, и как бы митингующие не перешли реку по Вестминстерскому мосту и не захватили парламент. Правительственные здания по всему городу были укреплены и готовы к обороне. Министр иностранных дел приказал защитить окна в министерстве подшивками газеты Times. На крыше Британского музея заняли позиции люди с запасом кирпичей, готовые бросать их на головы возможным агрессорам. Вокруг Банка Англии выставили пушки, а сотрудникам ряда государственных учреждений выдали шпаги и старинные мушкеты сомнительной исправности, многие из которых были по меньшей мере так же опасны для стрелявших, как и для тех, кто отважился бы шагнуть под их пули. Было призвано сто семьдесят тысяч специальных констеблей[14] — в основном богатых людей и их слуг, и командование над ними принял дряхлый и глухой герцог Веллингтон, которому было уже восемьдесят два года и который мог расслышать лишь очень громкий крик.

Но митинг ни к чему такому не привел — возможно, отчасти из-за странного поведения главы чартистов Фергюса О’Коннора (причиной оказалось не диагностированное на тот момент сифилитическое слабоумие; в следующем году его поместили в психиатрическую клинику), отчасти же потому, что большинство участников в душе не были революционерами и не желали устраивать кровопролития. Наконец, весьма своевременный ливень прогнал митингующих с улиц: идея уютно отсидеться в пабе вдруг показалась им гораздо более привлекательной, чем штурм парламента. Times писала:

Лондонская толпа, хоть и не отличается ни героизмом, ни поэтичностью, ни патриотизмом, ни просвещенностью, ни чистотой, представляет собой сравнительно добродушную массу.