Безбрежней и медлительней империй… - Урсула Ле Гуин

Я чувствовал страх. Он нарастал. Как будто бы они наперед знали, что я буду там, буду лежать там, на них, под ними, среди них; я — то самое, чего они страшились, но, кроме того, и часть самого их страха. Я не мог не отсылать страх туда, откуда он пришел, и он рос и рос, а я не мог двинуться, не мог уйти. Думаю, я начинал терять сознание, но страх тут же вновь возвращал мне его, и я все так же не мог двинуться. Ничуть не больше, чем они.

Томико почувствовала, как слегка зашевелились волосы на голове — заработал орган ужаса.

— Они… Кто они, Осден?

— Они, оно… Не знаю. Страх.

— О чем он теперь болтает? — требовательно спросил Харфекс, когда Томико изложила ему эту беседу. Она чувствовала, что должна защитить Осдена от бешеной атаки могучих эмоций, которым хайнианин не давал вырваться наружу, и не хотела, чтобы Харфекс до поры допрашивал Осдена. К несчастью, тем самым она раздула костер параноидальной тревоги, вяло тлевшей в бедняге, и Харфекс вообразил, что она и Осден вступили в союз и утаивают от остальных нечто особенно важное или опасное.

— Это походило на попытку слепого описать слона. Осден видел или слышал эту… чувствительность не больше нас.

— Но он ведь почувствовал ее, дорогая моя Хаито, — сказал Харфекс с едва сдерживаемой яростью. — Не эмпатически. На собственном черепе. Она явилась, и сбила его с ног, и ударила его тупым орудием. А он и краешком глаза ее не увидел?

— А что бы он мог увидеть, Харфекс? — спросила Томико, но тот будто нё слышал ее многозначительного вопроса, ведь именно он набросал другую версию: страх испытывают от чужого. Убийца пришел извне, он чужестранец, не один из нас. Зло — не во мне!

— Первый удар завалил его так основательно, — устало продолжала Томико, — что видеть он ничего не мог. Но когда он пришел в себя, один в лесу, то почувствовал ужас. Не собственный, а эмпатически воспринятый. Он уверен в этом. Как и в том, что ничего не улавливал ни от кого из нас. Отсюда очевидно, что коренные формы жизни не совсем бесчувственные.

Харфекс бросил на нее мрачный взгляд:

— Хаито, вы пытаетесь меня запугать. Не понимаю, зачем вам это, — встал и пошел к своему лабораторному столу, такой медлительный и чопорный, будто ему не сорок лет, а все восемьдесят.

Она оглядела остальных — впору было впасть в отчаяние. Взаимопонимание с Осденом, недавнее, непрочное, но глубокое, придало ей сил. Но кто из остальных смог бы сохранить присутствие духа, если это не удавалось даже Харфексу? Порлок и Эскуана заперлись в своих боксах, остальные занимались работой или кто чем. Что-то странное было в их позах. Координатор не могла бы сразу сказать, что именно, потом поняла: все они сидели лицом к недалекому лесу. Оллеру, играя в шахматы с Аснанифойлом, постепенно передвигала свой стул по кругу, пока не оказалась почти бок о бок с партнером.

Томико зашла к Мэннону, изучавшему срезы спутанных паукообразных бурых корней, и предложила ему взглянуть на эту головоломку. Тот сразу же понял, о чем она, и с непривычной для него лаконичностью сформулировал:

— Слежение за врагом.

— Каким врагом? Вы-то что чувствуете, Мэннон? — у нее вдруг появилась надежда, что в темной этой области намеков и эмпатий, где заблудились биологи, разберется психолог.

— Я чувствую сильную тревогу определенной пространственной ориентации. Но я не эмпат. Следовательно, тревога объяснима в терминах частной стрессовой ситуации, то есть происшедшего в лесу нападения на одного из членов бригады, равно как и в терминах общей стрессовой ситуации, то есть факта моего присутствия в тотально чужом окружении, неизбежно воспринимаемом метафорически в духе архетипических[15] коннотаций[16] слова "лес"…

Несколькими часами позже Томико разбудили крики Осдена. Тому снились кошмары. Мэннон успокоил его, и она вновь погрузилась в персональную тьму запутанных, не поддающихся толкованию сновидений. Наутро не встал Эскуана. Не удалось разбудить его и с помощью стимуляторов. Он цеплялся за сон, время от времени что-то тихо бормотал, соскальзывая все дальше и дальше назад, пока не достиг исходных позиций — свернулся калачиком на боку, прижал большой палец к губам и отключился.

— Двое суток, и двое слегли. Десять негритят… девять негритят[17]…

Это сказал Порлок.

— А следующий негритенок, конечно же, вы, — огрызнулась Дженни Чонь. — Ваше дело — анализировать мочу, ею и занимайтесь.

— Он нас всех сведет с ума, — сказал Порлок, уже стоя и указывая в "его" направлении левой рукой. — Неужели вы не чувствуете этого? Да вы что, совсем оглохли и ослепли? Неужели вы не чувствуете, чтб он творит, эманации эти? Все они — от него, оттуда, из его комнаты, из его сознания. Он нас всех сведет с ума — страхом!

— Кто "он"? — спросил Аснанифойл, угрожающе нависнув над низеньким землянином.

— Что, я еще должен назвать его по имени? Да пожалуйста — Осден. Осден! Осден! Почему, вы думаете, я попытался его убить? В порядке самозащиты! Во спасение всех нас! Потому что вы не хотите понять, что он с нами вытворяет. Он провалил нашу миссию, заставляя нас ссориться, а теперь собирается свести всех нас с ума, проецируя на нас страх, так что мы не можем ни спать, ни думать: он будто громадный приемник, который сам никаких звуков не производит, но транслирует круглосуточно, а в результате ты не можешь спать, не можешь думать. Хаито и Харфекс уже у него под контролем, но остальных еще можно спасти. Я должен был это сделать!

— И сделали это не вполне удачно! — Осден, полуголый, ребра да бинты, стоял в дверном проеме своего бокса. — Я сам и то уделал бы себя лучше. Черт побери, да не во мне причина, что вы с испугу теряете рассудок, она не здесь, а там, в лесах!

Наброситься на Осдена Порлоку не удалось — Аснанифойл обхватил его сзади и без всяких усилий держал, пока Мэннон вкалывал тому успокаивающее. Когда его уводили, он еще выкрикивал что-то о гигантских приемниках, но через минуту лекарство подействовало, и он присоединился к мирному молчанию Эскуаны.

— Порядок, — заключил Харфекс. — А теперь, Осден, расскажите, что вам известно, и без утаек.

— Ничего мне не известно, — сказал Осден.

Он выглядел измученным и едва держался на ногах. Прежде чем он заговорил, Томико заставила его сесть.

— После трехдневного пребывания в лесу мне показалось, что я время от времени воспринимаю какие-то специфические аффекты.

— Почему же вы не доложили об этом?

— Думал, что свихнулся, как и вы все.

— В равной степени следовало доложить и об этом.

— Вы могли отозвать меня обратно на базу. Я бы этого не вынес. Вы же понимаете, что включение меня в состав экспедиции было серьезной ошибкой. Я не могу сосуществовать с девятью другими невротическими личностями в одном закрытом помещении. Я ошибался, поступая добровольцем в Особую Инспекцию, а Власти ошибались, зачисляя меня.

Никто ни слова не сказал, но Томико увидела, на этот раз совершенно определенно, как содрогнулись плечи и окаменело лицо Осдена, когда он улавливал мучительное для себя подтверждение.

— Да, помимо всего прочего, мне бы не дало вернуться на базу любопытство. Ладно, пусть у меня крыша поехала, но я бы не мог принимать эмпатические аффекты, не будь существа, от которого они исходят. И скверными они не были — тогда. Очень слабые. Едва уловимые, будто сквознячок в закрытой комнате, мерцание, подсмотренное краем глаза. Ничего определенного.

В эту минуту Осдена подбадривало внимание остальных: как его слушали, так он и говорил. Он находился в полной их власти. К нему проявляли антипатию — и ему приходилось быть отвратительным, над ним насмехались — и он становился нелепым, к нему прислушивались- и он превращался в оратора. Он беспомощно подчинялся тому, чего требовали эмоции, реакции, настроения других. А "других" здесь было семеро — слишком много, чтобы охватить всех сразу, приходилось постоянно переключаться с одной прихоти на другую. Он не мог войти в зацепление. Даже когда его вроде бы слушали, чье-то внимание блуждало: Оллеру, возможно, думала, что он некрасив, Харфекс выискивал скрытые мотивы его слов, сознание Аснанифойла, которое не могло подолгу концентрироваться на конкретном, уплывало к вечному миру чисел, а Томико безумела от жалости и страха. Осден стал запинаться. Он терял нить.

— Я… Думаю, дело в деревьях, не иначе, — сказал он и умолк.

— Дело не в деревьях, — отозвался Харфекс. — У них нервная система развита не больше, чем у растений, появившихся на Земле с Хайнским Пришествием.

— Как говорят на Земле, вы за деревьями леса не видите, — вставил, проказливо улыбаясь, Мэннон; Харфекс уставился на него. — Что вы скажете о корневых узлах, над которыми мы уже дней двадцать ломаем голову, ну-ка?