Принцип причинности - Аркадий Евдокимов

Ничего себе, – подумал я, – ещё квартирантов нам не хватало! Плакали мои вечёрние посиделки на балконе, в халате, с чашечкой кофе. Две недели… Знаю я эти недели! Где неделя – там и месяц. Ах Машка, Машка! Опять всё сама решила, меня не спросив. И ведь выходит, что с моего молчаливого согласия. Ох, дождётся она у меня…

Так, за разговорами, мы выбрались из пробки и помчались по шоссе. На душе сразу полегчало – температура двигателя быстро опустилась до нормальной. Шум ветра заглушил женские голоса, что они там обсуждали ещё целый час, чьи косточки перемывали и какие планы строили, я не знаю.

На даче Машка окунулась в родную стихию – в сапогах, в старых-престарых драных джинсах, в линялой кофточке неопределённого цвета, в резиновых перчатках, вся перемазанная землёй, счастливая и задорная, улыбается, глаза сияют, радостно ковыряет что-то лопатой. Любит она это дело – посадить, полить, прополоть, проредить, выкопать и снова посадить. Влада на правах гостьи обстоятельно приступила к безделью – улеглась с журналом в шезлонге, в одном купальнике – загорать. Я хотел было тихонько смыться и залечь на второй этаж с рукописью, но Машка безжалостно погнала меня во двор, заниматься столярными работами.

Уж если браться за что-то, пусть через неохоту, скулить глупо. Куда лучше найти прелесть даже в нелюбимой работе. Ну разве не удовольствие взять в руки рубанок и всласть пройтись им по досочкам, с наслаждением вдыхая запах свежей стружки? А потом аккуратно отпилить их в размер, и так точно, чтоб комар носа не подточил. И наконец, разве не здорово отодрав старое гнильё, ровнёхонько пришить свежеструганные доски и полюбоваться на сделанную работу? Здорово! И я засучил рукава, и пошло дело, и полетели опилки. В каких-то четыре часа я обработал рубанком целых пять досок и прибил их, трижды угодил по пальцу молотком, порезал мизинец, ободрал в кровь локоть и порвал джинсы на колене. Доски, правда, получились кривые и короткие, не в размер, зато прибил я их насмерть – не оторвёшь. Тёте Глаше ни за что бы не суметь прибить их так крепко. По крайней мере, оторвать точно не сможет, не важно, захочет или нет. Я критически осмотрел своё произведение и решил, что оторвать всё же захочет.

Я слазил в багажник за аптечкой, забинтовал раненый палец, намазал зелёнкой саднящий локоть и хотел снова попытаться смыться на второй этаж, теперь уже на законных основаниях, с чувством выполненного долга. Но не тут-то было! Когда желанное крыльцо уже было рядом, меня окликнул сосед. Он стоял за рабицей на своём участке, опершись на лопату, и задумчиво смотрел на меня. Соседа я знал, это был отставной военный врач, крепко сбитый, жизнерадостный, очень подвижный неунывающий мужчина. Звали его Юрий Васильевич.

Возьму на себя смелость остановиться на его, бесспорно, интересной личности подробнее. Дядька он весёлый, балагур, настоящий мастер розыгрышей. Однажды, дело было в начале мая, он привез из магазина искусственные цветы, пионы. Да так хорошо сделанные, что с двух шагов от настоящих, живых, не отличить. Рано утром он повтыкал эти пионы в клумбу перед домом. А как увидел, что мимо идёт Галина Егоровна, соседка, лейку схватил и давай их поливать. Соседка шла себе спокойно, но как заметила пионы, во всей красе распустившиеся, шикарные, аж споткнулась. Как же это у вас уже пионы распуститься успели, говорит, а у нас только-только ростки пошли. Завистливо говорит и растерянно – надо знать дачников, они к успехам друг друга ой как ревнивы. До исступления. Пашут, бывает, вкалывают все лето, спины не разгибая, зарплату чуть не целиком на благоустройство тратят, а все ради того, чтоб перед соседом участком своим блеснуть. При этом, естественно, каждому из них на участок соседа плевать. Странная психология. Так вот. Соседка остановилась и давай про цветы расспрашивать, что, мол, да как. А Юрий Васильевич, не будь дурак, со знанием дела объясняет, дескать, надо навозом поливать, и обязательно жидким. И удобрять химикатами. И мочевины подсыпать, но непременно в ночь, когда полнолуние. К обеду почти все дачники садового товарищества обзавелись точным рецептом, переписанным у Галины Егоровны. Так вот.

Я понял, что рукопись опять придётся отодвинуть «на потом», теперь уже на завтра – на меня с неотвратимостью разогнавшегося локомотива надвигались шашлык, пиво (возможно с водкой), шахматы или домино (в зависимости от того, сколько будет пива) и долгие разговоры об устройстве мира, о гадах-соседях и других гадах, чиновниках. Отказать соседу никак невозможно, вдруг обиду затаит. Потом тёте Глаше выскажет. А та – Машке…

Когда я подошёл к забору, Юрий Васильевич критически осмотрел меня с головы до ног, хмыкнул и сказал:

– Ты знаешь что, приходи через часок, в шахматы сыграем, я тебе фору дам, коня. Пиво есть. И форель, сам коптил. Зайдёшь?

– А как же, зайду.

И, конечно, зашёл. И мы, разумеется, посидели за шахматной доской. И, само собой, поговорили. Сперва поностальгировали по брежневским временам, вспомнили профсоюзные путёвки, бесплатную медицину и жигулёвское пиво, потом плавно переехали на философские темы. Разговор зашёл о том, что цель – ничто, интересно лишь движение к ней. Юрий Васильевич рассуждал так:

– Вот мечтаешь купить шкаф, мечтаешь, думаешь о нём денно и нощно, куда ты его поставишь да что в него положишь, и как красиво он будет смотреться в твоей квартире, и как ты будешь его беречь от царапин, смахивать пыль и надраивать полиролью. Одним словом – предвкушаешь. Копишь деньги, ездишь в магазин, смотришь – не разобрали ли их? Так проходит месяц, другой. И, наконец, мечта сбылась! Оплатил покупку, отстегнул грузчикам. Полированного красавца доставили домой, в тот самый угол, куда и мечтал. И что же? Смотришь ты на него и думаешь: ну и нафига я его купил?

– А в самом деле, нафига?

– Загадка…

Мы немного подумали о загадочной русской душе. Действительно, ну зачем ей шкаф? Особенно, если складывать в него особо и нечего.

– И ведь так случается не только со шкафом, – продолжил мысль Юрий Васильевич, – куда ни кинь, всюду одно и то же. Бьёшься-бьёшься, стремишься к чему-то, а как добрался – так пшик. Куда бежал? Зачем?

Мы ещё раз подумали о русской душе. А потом ещё раз. И пиво закончилось. Вместе с рыбой. Юрий Васильевич не растерялся и выставил на стол коньяк и хороший шмат сала – на закуску.

– Коньяк без сала – напиток для эстетов, – заявил он, – они делают вид, что коньяк и без сала вкусный. Врут, негодяи, по себе знаю. Вот взять того же Палыча. Ведь он что говорит? Я, говорит, никогда не вру. А когда мне говорят эти слова – «я никогда не вру», я понимаю, что человек врёт, причём прямо в тот момент, когда это говорит. Чем позорит славное звание прапорщика!

– А он коньяк без сала пьёт?

– Он его вообще не пьёт.

– Почему? Коньяк – напиток благородный.

– А он ничего не пьёт. Вообще.

– Погоди, ты ж говорил, он на машине не ездит, потому что пьёт!

– Это он сначала на ней не ездил, потому что пил, а потом не ездил, потому что не заводилась. А пить он бросил, раз и навсегда.

– Как же это ему удалось?

– А никому не скажешь?

– Не скажу.

– Точно?

– Могила.

– Ну гляди. А то узнает – вдруг опять пить начнёт? Мне тогда его Наташка последние волосы повыдёргивает. Ведь знаем только я, моя половина да жена Палыча.

– Ну ладно, не томи.

– Хорошо. Дело было под Новый год. Палычевой дочурке, Катьке, подарили ёлку. То ли корейскую, то ли китайскую, не знаю. Искусственная ёлка с вражеской песенкой «Дингл Белл». Хлопнешь в ладоши – прямо на ёлке открываются глаза и рот, и она начинает петь. Глаза белые, огромные, зрачки – чёрные. А рот – ярко-красный. Споёт – глаза обратно закрывает. Палыч в тот день, когда ёлку эту подарили, пришёл домой поздно, совсем пьяный, на ногах еле стоял. Как в комнату вошёл – стал свет включать, а выключателя найти не может. Ну и хлопнул ладошкой в сердцах по стене, и угадал – включилась люстра. Смотрит Палыч – ёлочка стоит на столе, прямо напротив него. И тут ёлочка открыла глаза и запела. Он, видимо, здорово по выключателю шлёпнул, так что она заработала. Тогда Палыч решил, что всё, допился до белой горячки. Так и бросил. А ёлочку ту Наташка спрятала подальше, чтоб он утром не увидел и не понял, что к чему. И бережёт она её как зеницу ока. На всякий случай. А Палыч, как протрезвел – так и домик подлатал, и на участке порядок навёл. Как тут не радоваться ей, ну скажи?

Очнулся я только в полдень. Ночью снились кошмары – я пилил доски и приколачивал их на рабицу, а свежепосаженый куст смородины открывал глаза и пел похабные песенки гнусавым голосом. И я решил больше не злоупотреблять.

А на улице – солнце, зной стоит влажный, душный, ошалело стрекочут кузнечики и пахнет свежескошенной травой. Машка разошлась не на шутку, пересадила несколько цветов и кустов так, как ей показалось лучше. Я подумал, что тёте Глаше вряд ли понравятся Машкины нововведения, но она, конечно, виду не подаст, а только всплеснёт руками и похвалит: «Батюшки, баско-то как стало!» А когда мы уедем, будет пересаживать все на привычные ей места. Реактивная Машка справилась за день, тёте Глаше для восстановления «статуса кво» понадобится как минимум неделя. А может, и не пересадит, поленится и оставит, как есть. А что? Красиво… Так я Машке и сказал. Длинный комплимент придумал. И сразу отпросился до вечера, мол, поработать надо. И был благосклонно отпущен. И не мешкая спрятался на втором этаже. Устроившись на древнем плюшевом кресле, я аккуратно развязал тесёмки и раскрыл наконец старую серую папку с фиолетовой выцветшей каллиграфической надписью «Дело № 176».