Лабиринт - Лия Симонова

Ей казалось, что сейчас, когда жизнь ломается и перестраивается в еще неясную и пугающую всех новизну, немолодому уже человеку следовало у того же Федора Ивановича Тютчева выбрать не «Последнюю любовь», а, скажем, «Новый век». Там есть строки, которые и через сто сорок лет волнуют так, будто написаны сегодня:

Не плоть, а дух растлился в наши дни,И человек отчаянно тоскует…Он к свету рвется из ночной тениИ, свет обретши, ропщет и бунтует.

Только божий избранник, думала Сонечка, дарованным ему божественным огнем может через века освещать путь и просветлять во тьме души, надо только уловить его пророчество:

Безверием палим и иссушен,Невыносимое он днесь выносит…И сознает свою погибель он,И жаждет веры — но о ней не просит…

Если бы Николай Тихонович искал в стихах утешение, поддержку, Соня многое могла бы ему простить, но отчим декламировал, будто со стороны поглядывая на себя, хорошо ли смотрится, а это было мерзко, пошло.

Как бы ни раскачивался и ни взрывался мир вокруг, в душе Николая Тихоновича умещались лишь колебания его собственного мирка, ограниченного успехами в делах непонятно какой и чего экспертизы, домашним уютом и денежным благополучием. Он и маму-то, пожалуй, не полюбил, а скорее, прибрал к рукам, потому что вкусно готовит, старательно ухаживает за ним и подобострастно внимает каждой изреченной им нелепице.

Царствование Николая Тихоновича в доме не допускало вмешательства. Сонино мнение о стихах никого не интересовало и было бы вопиюще неуместным. Да она и не стремилась к близкому общению с преподобным дядей Колей, она не сомневалась, что не будет понята, и, значит, довольно ее молчаливого присутствия за столом исключительно ради спокойствия мамы.

— Соня! — строго сказала мама. — Ты перестала считаться с нами. («С нами»!.. Господи, а с ней-то кто же считается?!)

Накануне вечером, после унижения и предательства, которые ей пришлось испытать в школе, она просто изнемогала от усталости и признания своей никчемности. Почему она не может постоять за себя? Почему над ней вечно издеваются и смеются? Почему Лина, с которой они столько лет дружили, отказалась от нее, а вчера и вовсе сбежала, думая прежде всего о себе? И Борис, она так преклонялась перед ним за его знания, ум, воспитанность, он-то почему промолчал, не желая разделить ее беду, а последовал за Линой, только она, одна-единственная и нужна ему?..

Соне так хотелось остаться наедине со своим несчастьем, прочувствовать и оценить его, но ей не принадлежало в собственном доме ничего, даже темного угла.

В их однокомнатной квартире рядом с мамой вместо нее расположился отчим, а она притулилась в кухне на крохотной кушетке. Пока они не поужинают, не приготовят еду на завтра, не соберут со стола, она не может лечь.

Сонечка чувствовала, что глаза набухают от накопившихся слез, но поплакать, чтобы облегчить душу, ей было негде, и никому, ни маме, ни тем более отчиму, нет до нее дела.

Мама теперь смотрела на нее как бы из-за спины Николая Тихоновича, и это мешало ей увидеть синие круги под печальными глазами дочери и ее поникшую к полуночи голову.

Окунаясь в дрему и невероятными усилиями выныривая из нее, Сонечка слышала тоненький голосок отчима, никак не соответствующий его объемному телу: «Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило…»

Играть на гитаре Николай Тихонович не умел. Но принес ее в роскошном кожаном чехле, с бантом, как у первоклассницы. Всякий раз, когда отчим снимал инструмент со стены, повторялось одно и то же. Короткими толстыми пальцами он картинно перебирал струны, брал несколько заученных раз и навсегда аккордов и исполнял всего лишь один куплет романса. Потом по-детски пояснял, что не в состоянии исполнить романс до конца, потому что ускользнуло прежнее настроение. Принимался за другой романс, но настроение снова менялось, и тогда утомительно нудное представление продолжалось стихами.

— Соня! — снова незнакомым сердитым голосом позвала ее мама. — Вставай! Николай Тихонович опоздает на ответственное совещание!

Раньше мама никогда так нервно не разговаривала с ней. И, заражаясь от мамы нервозностью, Соня почти выкрикнула:

— Так оставьте же меня, пожалуйста, чтобы я могла одеться! — и сама испугалась несвойственной ей грубой отваги.

— Подумайте только, какие нежности! — криво усмехаясь, воскликнул отчим, умеющий приторно-сладким голоском выплескивать из себя любые гнусности, — Я готов уважать ваши тонкие переживания, барышня, но и вы извольте помнить о наших надобностях…

Как только удается ему выражаться так витиевато и туманно? Но главное, мама сказала: «Не считаешься с нами» — и Тихонович повторил за ней: «Извольте помнить о наших надобностях». Они, выходит, одно целое, а она только мешает им. Этот толстый, ничтожный, наверняка неискренний человек отнял у нее маму, разрушил их крепость, сокрушил последний ее оплот среди осаждающих со всех сторон неприятностей. И ей остается только одно — провалиться в пропасть, как обещает нелепый ночной кошмар…

Соня отказалась от завтрака, ее знобило при мысли, что она должна переступить порог класса, в котором на глазах у всех над ней надругался поганый Пупок, а она не сумела защитить себя, да еще и на общее посмешище свалилась как полная идиотка в обморок. Но что же ей делать? Куда как не в школу ей идти, пока она жива?..

И Сонечка потащилась в школу, словно на плаху.

Школьные уроки никогда не доставляли ей удовольствия. Она с детства часами просиживала над книжками, ей радостно было узнавать новое, но в школе преподавали так скучно, а спрашивали заданное как на следствии, и пропадал всякий интерес к учению.

Все школьные годы Сонечка насильно заставляла себя привыкнуть к постоянным учительским назиданиям и одергиванию по пустякам, но все равно, как и в первый день, вздрагивала от окриков и грубых команд.

Среди одноклассников Соня чувствовала себя чужой, лишней, терялась, когда вокруг нее шумели и дрались, и немела, если кто-нибудь отпускал в ее адрес колкость, особенно во время ответа у доски. Это знали и этим пользовались.

Стоило ей оговориться, скажем, в слове «километр» вместо последнего слога сделать ударение на букве «о», и Лина как змея шипела со своей последней парты: «Вот деревенщина!», а все, словно только и ждали сигнала, разражались издевательским смехом. Математичка всегда почему-то торопила Соню, будто опаздывала на последний рейс самолета, а Соня, как ни старалась, соображала медленно и, даже найдя правильное решение, путалась в цифрах или каких-нибудь незначительных мелочах, и тогда вся Линина свора набрасывалась на нее с диким воем: «Шестеренки не крутятся!», «Шариков не хватает!», «Смажь мозги, Сиротка, уши заложило от скрипа!». И учительница, зачастую подыгрывая наглой компании, гаденько ухмылялась: «Твой паровоз, Чумакова, не летит вперед, у него все время остановка! (Такая она остроумная!) И причесочка у тебя, прямо скажу, какая-то нелепая…»

Тут уж Вика просто взвизгивала от восторга: «Господи, как не понять, да она же щеголяет своими ослиными ушками!» — и Соня тонула в волнах гомерического хохота.

От обид и издевок Соня так изнервничалась, что любая неосторожная шуточка все чувствительнее ранила душу. Сейчас, с трудом поднимаясь по крутой лестнице на верхний этаж, в свой класс, Соня ждала, что вот-вот над ее головой хлыстом просвистит оскорбительное словцо.

— Эй, Чумка! (Соня вздрогнула, сжалась — начинается…) Что плетешься, как старая кляча? — Настигающий ее звонкий голос принадлежал Арине, и напряжение отпустило Соню. — Похиляли по-быстрому! Ну! — Ловко подхватив Соню сзади под локти и тараня всех, кто некстати подвертывался на их пути, Арина почти понесла Соню впереди себя наверх, а Аринина сумка, висевшая на плече, ритмично, в такт шагам, колотила Соню в бок.

Покровительство Арины свалилось на Соню как манна небесная. Ей бы радоваться, но обостренное чувство опасности, выработавшееся в атмосфере постоянной враждебности, подсказывало Соне, что расположение Арины не освобождает ее от угнетенного положения, а всего лишь ввергает в новую кабалу. Соня тянулась к Арине и боялась ее.

— Что тут за базар? — гаркнула Арина и, отстранив от себя Соню, едва переступили они классный порог, всем телом навалилась на спины ребят, стайкой окруживших Лину, затихла, как разведчик в засаде.

Соня, покинутая и — слава богу! — оставленная без внимания, шмыгнула к своему столу и затаилась. Больше смерти боялась она сейчас любопытствующих поглядываний, и ей необыкновенно повезло, что все взоры устремились к Лине.

Лина, небрежно пристроившись на крышке стола, возвышалась над всеми, а ее красивые ноги в тонких узорчатых колготках, упираясь в спинку скамейки, притягивали вороватые взгляды мальчишек. Сонечка воспрянула духом и из своего угла свободно наблюдала за разворачивающимся действием.