Семь трудных лет - Анджей Чехович

— Ах, да. Однако вернемся к делу. В каком колхозе работала ваша мать в 1945 году?

И снова мы беседовали о моем пребывании в Казахстане, о работе моей матери в животноводческой бригаде. Так пролетали час за часом, день за днем.

В ходе этих допросов господин Б много курил. От его сигарет у меня пересыхало в горле. Тогда он угощал меня минеральной водой. Раз или два он поставил по бутылке пива. Угощая меня, он, очевидно, рассчитывал на то, что я из благодарности стану более откровенным. Порой он делал вид, что разговаривает со мной доверительно. Например, он говорил:

— Здесь, в Цирндорфе, среди поляков есть и такие, которые оскорбительно отзываются о немцах и еще думают, что мы предоставим им убежище…

Или:

— Мы знаем, что девяносто процентов тех, кто попадает в лагерь, — это преступный элемент. Разумеется, это не касается вас, ибо такие люди, как вы… — Он старался льстить мне.

— С поляками, — откровенничал он в другой раз, — еще можно выдержать, но такие, к примеру, как югославы или венгры… Разве это люди? В венграх я очень разочаровался, когда они хлынули к нам после 1956 года. Вечно ссорились между собой, а ссоры эти заканчивались поножовщиной. Поляки более спокойные, более культурные…

Как-то я разговорился с одним югославом о господине Б. И тут выяснилось, что господин Б в свою очередь говорил этому сербу, что поляки — это сброд и только сербы — героический, культурный и благородный народ.

Когда наконец господин Б поставил мне свою печать в обходной лист, я смог обратиться к американскому чиновнику. Этот делал все, чтобы я не чувствовал в нем полицейского. Сразу же, в начале беседы, он рассказал, что происходит из польско-украинской семьи и чувствует себя почти поляком.

— От поляков отличаюсь, пожалуй, только тем, что люблю говорить по-русски, — пошутил он и почти все время разговаривал со мной именно на этом языке. Когда он узнал, что у меня высшее образование и я хотел бы выехать на постоянное жительство в Соединенные Штаты, он решил:

— Здесь не место разговаривать. Завтра поедете в Нюрнберг, там можно спокойно поговорить.

Обитатели лагеря в Цирндорфе завидовали тем, кого американцы брали на допрос в Нюрнберг. Это расценивалось как знак определенного отличия, привилегией избранных. Некоторых возили даже во Франкфурт-на-Майне. Разумеется, место допроса каждый раз определяли американцы в зависимости от того, какую ценность представлял для них беженец. В этом последнем случае речь шла о людях, наиболее интересных с точки зрения разведки. Выезжавший в Нюрнберг получал командировочные в размере двадцати марок в день. Во Франкфурте же допрашиваемые кроме командировочных получали трехразовое питание и жили в комфортабельных виллах.

В Нюрнберг ходил микроавтобус. От ворот лагеря в Цирндорфе примерно за час он подвозил пассажиров к угрюмому зданию, расположенному в районе вилл столицы Северной Баварии. В этом здании, тщательно охраняемом не видимыми с улицы часовыми, я снова путешествовал из комнаты в комнату.

Первым меня допрашивал плотный мужчина лет за пятьдесят, среднего роста, опрятный и розовый. Разговаривал он со мной по-немецки. Начал с идеологии. Я слушал, а он говорил о традициях европейской культуры, о духовном содружестве христианских народов, берущем свое начало в древней Греции и Риме, о латинских истоках польской культуры и о дружбе Мицкевича с Гёте. Мимоходом заметил, что любит Шопена, а затем в более пространной речи пытался объяснить мне, с какой целью создан блок НАТО. Из его слов следовало, что члены Североатлантического пакта желают принести свободу европейским народам, в том числе и польскому народу. Он пошел еще дальше, утверждая, что долгом всех поляков является оказание помощи НАТО, так чтобы этот блок смог выполнять свою миссию. По его мнению, я лично также должен был поддерживать НАТО. Он так увлекся, что в один из моментов у него непроизвольно вырвалась фраза:

— Мы, немцы, сумеем быть благодарными… — Однако он быстро спохватился и поправился: — Мы, европейцы, сумеем быть благодарными, ибо благодарность и верность дружбе заложены у нас в самом образе мышления, в культуре.

Нелегко мне было слушать эту «лекцию». Когда «идеолог» пришел к выводу, что я уже достаточно подготовлен, он приступил к вопросам. Все они касались обучения военному делу в Варшавском университете и пребывания в летнем воинском лагере. Он хотел узнать, какое оружие мы изучали. Чтобы не было недоразумений, он вынул толстый том, напоминавший каталог, и начал мне показывать изображения различных видов стрелкового оружия, орудий, боевых машин и ракет, имеющихся на вооружении армии Варшавского Договора. Он требовал ответа на вопросы, что из этого я знаю, чего никогда не видел, а что видел, когда, где и в каком количестве. Эта часть беседы заняла у нас почти три часа до обеда и два после обеда.

На следующий день я попал к подстриженному под ежик американцу из Цирндорфа — к тому самому, который направил меня на допрос в Нюрнберг. Роли, очевидно, были распределены заранее. Армия мало интересовала этого человека. Зато он хотел знать, как, по моему мнению, поведут себя поляки в случае, если вспыхнет вооруженный конфликт между Западом и Востоком. Станут ли они воевать против американцев, если на стороне Запада не будет бундесвера? Он хотел также услышать от меня, каково отношение польских студентов к социализму. Что они хвалят в социализме, а что им не нравится в этом строе? Какова вероятность того, что студенты в Польше выступят против народной власти? Какими аргументами можно было бы, по моему мнению, побудить студентов к таким выступлениям? Как складываются в Польше отношения между интеллигенцией и властью? Имеют ли лица, занимающиеся интеллектуальным трудом, достаточно влияния, чтобы вовлечь другие группы населения, рабочих в антиправительственные акции?

Я вновь напомнил американцу, что после получения убежища в ФРГ попытаюсь эмигрировать в США. Однако мои планы не получили одобрения. Лицо его стало хмурым.

— Америка может вас разочаровать, — сказал он откровенно. — Это совсем не такая страна, какой ее видят те, кто приезжает к нам на стажировку. Не такая, какой ее представляют себе люди. Американцы не могут понять поляков, русских, украинцев, а те в свою очередь не могут понять американского образа жизни, не находят общего языка в новой среде, с трудом привыкают к местным условиям. Я — исключение, я понимаю вас, так как у меня славянская душа.

Мы разговаривали также о жизненных условиях в лагере в Цирндорфе. Американец и по этому вопросу имел свое мнение.

— Это инкубатор коммунистов, — заявил он без обиняков. — В него попадают люди, которые говорят о себе, что бежали от коммунизма и избрали свободу. А чем является для них эта свобода? Это плохое питание, грязь, прозябание. Но есть теория, утверждающая, что благодаря сохранению таких условий мы можем лучше проверить людей, которые бежали на Запад. Намного легче установить, кто совершил этот поступок из идеологических соображений, а кто из желания улучшить свой жизненный уровень. Мы хорошо знаем, какие настроения царят в лагере. Нам доносят, кто выражает недовольство и что именно он говорит. Эти высказывания принимаются во внимание, когда решают вопрос о предоставлении политического убежища.

Я был несколько удивлен откровенностью американца. Он не открыл, правда, мне особой тайны, упомянув об агентах-осведомителях (меня предупреждали о них еще в Центре), но то, о чем он говорил, побуждало ко многим практическим выводам.

Стремясь получить политическое убежище, я должен был считаться со всем, что могло мне препятствовать. Кстати, я напомню, что господин Б также пользовался услугами лагерных доносчиков. Он был хорошо информирован о содержании разговоров в спальных помещениях и в коридорах. Его мнение об условиях жизни в лагере тоже наводило на размышления. Несколько раз, желая сделать мне комплимент, он сказал, что интеллигентные и образованные люди легче переносят тяготы лагерной жизни, ибо рассматривают пребывание в лагере как своего рода чистилище, из которого только избранные попадают в рай. Более примитивные личности, по его мнению, надламываются быстрее и поэтому, обнаруживая свою низкую ценность, не заслуживают получения статуса политического эмигранта.

В ходе этих многодневных бесед в Нюрнберге меня направили к английскому чиновнику всего лишь на час. Допрашивавший меня американец попросту объявил мне:

— Сегодня я должен уступить вас англичанину. У него будет не много вопросов. Когда вы с ним закончите, прошу возвратиться ко мне для дальнейшей беседы.

Англичанин действительно был не намерен уделять мне много времени. У меня создалось впечатление, что я наводил на него ужасную скуку, а он задавал мне вопросы просто по обязанности, поскольку, в сущности, мои ответы его совсем не интересовали. Значительно быстрее, чем думал, я возвратился к американцу для продолжения бесед, которые касались все тех же тем, но более обстоятельно.