Ни живые - ни мёртвые - Василий Брусянин

Наконец, день этот наступил. В воскресенье, часу в двенадцатом утра, Игнатий Иваныч отправился на Литейную, и в заново отделанном помещении застал уже начавшееся богослужение. Недалеко от священника и диакона, облачённых в светлые ризы, стоял Порфирий Иваныч в новом сюртуке и в белом галстуке, а немного поодаль виднелась чистенькая кругленькая фигурка Силина. Пётр Флегонтыч был также в сюртуке, в белом галстуке и в руке держал громадный неуклюжий цилиндр. Всюду в помещении магазина были разложены и расставлены товары. У стены, налево, как войско во фронте стояли велосипеды разных систем, на прилавках и на столах виднелись пишущие машины и какие-то, ещё незнакомые Игнатию Иванычу, приборы и инструменты. Светлое облачение на священнослужителях, чисто начисто выбеленные стены и потолок, вылощенный пол, блестящие новенькие велосипеды и машины, наконец, сияющие физиономии Порфирия Иваныча и Силина и каких-то дам, нарядно одетых, — от всего этого веяло чем-то праздничным, радостным и весёлым, поднимая и в душе Игнатия Иваныча какие-то, давно неиспытанные, чувства. С благоговением присутствуя на богослужении, он усердно молился, прося у Бога ниспослания благодати брату на пути его новой деятельности. Прикладываясь к кресту в руках батюшки, Игнатий Иваныч с каким-то радостным и трепетным чувством вытянул своё лицо и на мгновение закрыл глаза, когда прохладная «святая» вода оросила его лицо, залитое краской возбуждения. Прослезившись, он расцеловался с братом, когда кончилось молебствие, и с чувством пожал громадную руку Петра Флегонтыча. После молебствия все присутствовавшие на открытии магазина, не исключая батюшки и диакона, отправились к Порфирию Иванычу на завтрак.

VI

Игнатий Иваныч возродился. Прежняя необъяснимая тоска, заполнявшая его душу, сменилась покоем и довольством жизнью; страх перед таинственным призраком смерти уступил место жажде жизни, и он, подстрекаемый неутомимым братом, примкнул к новому предприятию, приобщив к капиталу брата и Силина две тысячи рублей. Теперь, вставая утром, он уже не хандрил и не ныл, как это было ещё так недавно, а, напротив, с юношеской торопливостью спешил напиться чаю, пробегая листок любимой уличной газеты, и отправлялся на Литейную. Спешно шагая по шумному проспекту, он издали засматривался на громадную вывеску над дверями магазина и любовался толпою зевак, столпившихся у окон его нового храма возрождения.

Порфирий Иваныч не скрывал ни от себя, ни от других того удовольствия, с каким он хвастался, что ему удалось обновить тусклую и неинтересную жизнь брата. Впрочем, и в жизни этого предприимчивого человека немало изменилось. Началось с того, что гробовую мастерскую, в которой по-прежнему орудовал он вместе с Силиным, пришлось перевести с глухой роты полка на одну из шумных улиц, пришлось также расширить и обновить магазин, и дела фирмы «П. И. Петрушкина и П. Ф. Силина» пошли блестяще на зависть другим предпринимателям по производству гробов. Труд между Петрушкиным и Силиным распределялся так: Силин как опытный гробовщик заведовал мастерской, а Порфирий Иваныч управлял магазином, принимал заказы на гробы, нередко посещая квартиры новопреставленных, чтобы снять мерку; на нём же лежал труд рекламирования мастерской по случаю перевода её на новое место; Игнатий Иваныч заведовал складом велосипедов и других «новейших изобретений».

Игнатий Иваныч глубоко благодарил брата за то, что тот помог ему разделаться с тяжёлыми размышлениями о жизни и смерти. Жизнь казалась ему теперь ещё дороже и краше, нежели все эти беспокойные замыкания в самом себе и мрачные размышления, лишающие его сна, аппетита и делающие каждый грядущий день повторением минувшего, едва пережитого. И всё это изменилось, благодаря такому, в сущности, невинному обстоятельству.

Никогда ещё Игнатий Иваныч не был обладателем недвижимой собственности — земли, дома или магазина. Деньги он имел, но это было какое-то кристаллизованное, незаметное для других богатство, которое и сберегалось-то там где-то, в чужих сундуках и охранялось чужой заботливостью. А теперь, подходя к складу велосипедов и других новейших изобретений, он любовался громадной вывеской с собственной фамилией, правда, рядом ещё с фамилией какого-то Силина, но зато он собственными глазами видел начертанные золотом по тёмно-коричневому фону инициалы собственного имени и отчества. В нём вдруг проснулась необъяснимая и необыкновенная жажда владеть, — владеть чем-нибудь таким, что было бы заметно и для других, и чтобы его имя связывалось воедино с этим очевидным и осязаемым богатством; в нём день за днём разгоралась жажда иметь много земли или выстроить большой-большой дом, рента с которых давала бы ему тот процент на капитал, ради которого влачилась вся его скучная и неинтересная жизнь. Магазин на Литейной стал теперь его единственным предметом внимания и ежедневных попечений. С утра до позднего вечера он почти безвыходно сидел в магазине, поджидая покупателя, который представлялся ему дорогим неизменным другом. Когда этот неизменный друг не являлся, а длинные часы ожиданий становились скучными, он расхаживал по магазину, рассматривая подробности некоторых товаров, с особенным любопытством останавливаясь на сложном механизме пишущих машин, или вступал в разговоры с приказчиками, стараясь внушить им правила обращения с покупателем. Оставаясь одиноким всё в той же крошечной квартирке, свидетельнице недавних мучительных размышлений и тяжёлых настроений, Игнатий Иваныч предавался теперь уже другим размышлениям. За вечерним чаем он просматривал, обыкновенно, торговые книги магазина, затем рылся в груде различного рода каталогов, занимался сравнением цен на товары, или по несколько раз перечитывал письма заказчиков, этих далёких друзей неизвестной ему провинции…

И только изредка, после дня труда и забот, когда Игнатий Иваныч ложился в постель и тушил свечу, его покой смущали неприятные размышления. Невольно прислушиваясь к тишине ночи, начинал он, обыкновенно, с упрёков по собственному адресу за прошлые, так бесплодно прожитые годы. Если бы он послушался отца, когда тот незадолго до смерти выражал детям свою последнюю волю, поучая их «не тушить деньги, а пускать их в водоворот дел», — теперь он, наверно, был бы заметным человеком и видным богачом в городе. Чем дальше упрекал он самого себя за эту непоправимую ошибку, тем больше завидовал брату, капитал которого увеличился в пять или в шесть раз, а когда-то они получили поровну, всего-то по семи с половиною тысяч! И, может быть, он был бы теперь и богат и знатен, если бы слушался Порфирия Иваныча и не относился скептически к его замыслам и «американскому» способу бросания своих денег в водоворот риска.

— Ну, что, Игнатий, правду я говорил тебе — слушайся, слушайся! — Вот ты скоро убедишься, что я прав, — начал как-то Порфирий Иваныч, зайдя вместе с братом в ресторан позавтракать. — Дела наши по складу идут прекрасно! Все расходы по отделке магазина и там, другие, разные — давно покрыты. Ежемесячный расход также покрывается с лихвой!..

Игнатий Иваныч молча слушал брата и в тайне благодарил его за всё, за всё. Наговорив ещё немало на тему о преуспевании дел, Порфирий Иваныч выпил рюмку рябиновки, внимательно посмотрел в лицо брата и, немного понизив голос, таинственно продолжал:

— Может быть, сегодня здесь мы повстречаемся с одним господином… Недавно я с ним познакомился, — интересный, шельма!.. Он просил меня познакомить также его с тобою…

Игнатий Иваныч поднял глаза и с любопытством посмотрел на брата.

— Он, видишь ли, разными делами занимается, биржевыми, комиссионными, ну, и другими… Видимо, и деньги у него водятся…

— Но позволь… Зачем же я ему понадобился? — недоумевающе спрашивал Игнатий Иваныч.

— Чудак ты, право! Да ведь это все так делают: в нашем деле чем больше знакомых — тем больше рублей… Ха-ха! Наивный ты, брат!.. Дитя какое-то!..

Игнатий Иваныч обиделся и замолчал. В этот раз ему не удалось познакомиться с таинственным дельцом, но он не особенно жалел об этом.

— Между прочим, он приглашает всех нас вступить в товарищество и открыть велодром… — продолжал Порфирий Иваныч, когда вместе с братом вышел на улицу.

— Велодром?..

— Да, дело это прекрасно пойдёт, если его умело поставить… Я был как-то раз в Москве; дела у них там шли блестяще; а эти велосипедисты народ — ой-ой какой!.. Все, ведь, они папенькины да маменькины сынки, с шальными деньгами…

По обыкновению, Порфирий Иваныч увлёкся и этой темой, и чего-чего только не наговорил он!

Трудно было сказать, какова профессия Дормидонта Сидорыча Пёрушкина. Всегда он был прилично одет в модное платье и тщательно выбрит, носил модный цилиндр, курил сигары из коротенького янтарного мундштука с золотым ободком; на цветном жилете, прикрывавшем его жирный отвисший живот, постоянно бряцала массивная золотая цепь с брелками. На полном мясистом лице Дормидонта Сидорыча было всегда одно и то же выражение чувства собственного достоинства и безмятежного покоя; говорил он негромко, но убедительно.