Моя ойкумена. Проза, очерки, эссе - Владимир Берязев

Тишина вековая.

Молчание.

Смотрю далеко вдоль долины. Видно, как в трех верстах от стоянки, на склоне, пасется крохотный табун лошадей.

Едва приметные пыльные комочки овец рассыпались вдоль полотна дороги.

Со стороны Чуи поднялась пара пестрых цапель и, что-то прокричав, потянулась на кормежку.

За ними взлетела еще одна цапля. Взлетела и стала кружить над долиной с пронзительным долгим криком.

– Самец, – сообщил двенадцатилетний абориген по имени Тежо, когда в очередной раз появился у костра стрельнуть сигарет, – здесь жили две пары, четыре года назад одну цаплю сбил на тракте «Москвич», вот он с тех пор и кричит каждое лето, ищет ее. Цапли два раза не женятся. Так и будет один…

Одиночество.

Огромное величественное одиночество.

Незаметно и упорно, словно росток сквозь груду мусора, в душе прорастает тоска…

Тоска самовластная, тоска как приказ о воскресении. И я уже понимаю смысл ее. Это знание заглавного родства, это тоска по любви некогда бывшей, дарованной как великое целое, а ныне разделенной, раздробленной на какие-то мозаичные фрагменты. (В Керченском музее я видел флорентийскую мозаику 11 века «Христос Пантократор», если смотришь слишком близко, перед глазами ничего кроме осколков глазированной керамики и разноцветных полированных камешков, но чуть отойди назад, и перед тобой потрясающий лик Вседержителя.)

Эдемские изгнанники, мы кровью и составом атомов своих помним ту изначальную полноту единения с Логосом, но в обыденном мире память сердца затуманена, завалена хламом, схвачена цементом цивилизованной истории, Она оживает и начинает звучать только здесь, в пустыне, среди пейзажа, который только и может быть назван подлинным Творением.

По звуку – это готический хорал.

По образу – вертикаль каменного света.

Образ предельно грандиозен. Человек в нем теряется, он настолько мал, что не понимает в каком масштабе может быть соотнесен со всем тем, что над ним воздвигнуто.

Но каждый может выбрать лишь то, что ему по плечу – восторг, робость, трепет, молитву… И только мертвый выбирает тупое равнодушие.

Кроме смены дня и ночи, кроме круговорота звезд и времен года здесь ничего не происходит. Здесь царствует ВСЕГДА.

Не всякая душа способна выдержать это строгое одиночество перед лицом Неба и Гор.

Слишком… слишком силен Калбакташ. Во всем этом природном храме открыто проступает именно мужское волевое и творческое начало Яхве-Зевса-Ахурамазды-Варуны.

Гроза Завета реальна.

Скрижали Закона существуют и весьма тяжелы.

И Хан-Алтай придавливает тебя каменной дланью царского великолепия и нечеловеческой мощи…

У Данилы и Сергея появилось непременное желание добраться до вершины хребта. Так чтобы, стоя на гребне, смотреть куда захочешь. Можно на Север – там далеко внизу, не видное за горными складками, должно покоиться зеркало Телецкого озера; можно на Юг, где сквозь стокилометровую толщу разряженного воздуха авось да удастся различить двуострую вершину Белухи.

Наверху прохладно.

Там в тени скал еще лежит снег вперемешку с прошлогодней хвоей лиственницы. Там обитают лишь горные козлы-теке да могучие ширококрылые беркуты – один из них, изредка кренясь в восходящем потоке, уже которую минуту висит над нами, явно и по-хозяйски любопытствуя.

Предупреждаю спутников, что до темноты мы вряд ли поднимемся на гребень, время послеобеденное, темнеет в горах рано, а восхождение по полной программе надо начинать утречком, с восходом солнца.

Однако в ответ слышу:

– Сколько успеем – столько успеем.

После двух часов подъема рубаха стала мокрой наскрозь.

По осыпи можно двигаться лишь наискосок, рывком, цепляясь за траву и кустарники.

Но вот и осыпь кончилась. Пошли выветренные с ломкими ребрами скалы, которые к тому же все круче и круче стали загибаться вверх.

Визуально гребень хребта почти не приблизился. Правда, до первой промежуточной вершинки осталось метров тридцать, но эти оставшиеся метры приходилось ползти уже почти вертикально.

Цепляясь за выступы скал, я, подобно пауку, вытолкал свое тело на ровную, поросшую травой и кустарником поверхность.

Отдышавшись, оглянулся и поискал глазами Сергея. Он не двигался, прильнув к поверхности горы. Он вцепился в камень и тупо глядел перед собой, костяшки пальцев побелели.

Оказывается, на самой крутизне Сергей посмотрел вниз и… обмер. По ходу подъема не чувствовалось, но путь пройден большой, мы уже высоко, под ногами – пропасть. Сергей увидел в долине место, где должен быть лагерь, но глаз не различил ни палаток, ни автомобиля. Ощущение полета, смешанное с паникой падения.

– Не смотри вниз. Расслабься, Серега, расслабься. И тихо, ощупью, ощупью – ползи.

Лежа на спине, мы смотрели в небо, за горизонт, на панораму снеговых гор, и все это одновременно умещалось и в глазах и в душе, все это было доступно, объемлемо и близко. Близко по крови.

Последнее удивление Калбакташа – звук.

Нас позвал Данила, с которым мы расстались часа три с лишним назад, когда начинали подъем. Он пошел по другому, противоположному от нас склону распадка. Если он забрался на такую же высоту, что и мы, то расстояние между нами должно быть не менее, а то и более километра. Я ответил и, слушая его голос, попытался определить где же он находится. Безрезультатно.

Мы долго переговаривались, причем, не напрягая связок, обычным голосом, я попросил его бросить вниз пару булыжников, а затем и сам проделал то же, грохот мы произвели приличный, камни сыпались и с той и с другой стороны, но, как оказалось, расстояние было слишком велико, мы друг друга так и не разглядели…

Странно. Непривычно.

С тобой разговаривают, а ты не видишь говорящего. Тебя спрашивают, ты отвечаешь. А вокруг – целый мир, пустыня, то ли библейская, то ли еще более древняя, пустыня живая, одухотворенная, обладающая разумом и голосом.

Ты спрашиваешь – она отвечает.

И пускай тебя не видно, пусть тебя нет на этом геологическом фоне.

Ты меньше аглицкой блохи на ладони Государя Императора.

Но тебя никто не собирается заводить железным ключиком и заставлять танцевать.

Свои подковы и путы и сбруи ты сам на себя нацеплял. Но сам можешь и освободиться.

Да, тебя не видно, но тебя СЛЫШНО.

Твои предки приходили сюда для того, чтобы слушать и произносить свое Слово.

И если сегодня тебе нечего сказать, подожди, не торопись – помолчи…

Могота

Хождение в обитель отца Иоанна

Пространство тайги открывается со стометровой кручи левого берега обского во всём величии и необозримости. Вспоминается пустыня Белозерья, великая Пермь-Биармия, чудские, остяцко-самоедские незнаемые земли Севера, хладные реки, текущие в сторону Ледовитого моря, а на фоне сурового мира сего вспоминается Кирилл Белозерский во главе целого духовного воинства русских святых, и далее явственно – затерянные в глухомани среди языческих стойбищ монастырские кельи, нетленные мощи монахов в дуплах исполинских сосен и кедров, сотни скитов по всему лицу полунощных стран, и молитвы, молитвы, молитвы, порождающие над обителями отшельников световые столпы, в сиянии и крепости своей подпирающие свод небесный.

Могоча. По-татарски – болото, яма, гиблое место.

Русский же человек эхом слышит здесь могучее и дикое начало.

Работа-а… забота-а… свобода-а… могота-а…

«Кирилл, выйди отсюда и иди в Белоозеро. Там я уготовала тебе место, где можешь спастись». Услышал будущий святой ночью, при чтении акафиста голос иконы Богоматери. Открыв окно, он вдруг узрел огненный столп на севере, куда призывала его Пресвятая Дева. Вдвоём с единомысленным братом, иноком Ферапонтом, преподобный из Симонова монастыря двинулся на север, в заволжскую страну, где наконец обрёл среди дремучих лесов дивной красоты озеро – то самое «зело красное место», которое указала ему Матерь Божия.

Это было в самом конце древнерусского мира, на закате XIV века, спустя несколько лет после победы на поле Куликовом.

Это было там – на безлюдных таёжных равнинах, которые покорились лишь подвижникам и молитвенникам и отныне стали называться Русским Севером. Более сотни святых, учеников и наследников великого печельника Земли русской преподобного Сергия Радонежского на окраинах Руси своим служением утвердили дух братства и любви, ставший основой нового государства.

Казалось, дух этот навеки канул в чёрные воды революционного Стикса, в бездну гиперборейских каторжных тундр, в могочу… И трясина сомкнулась даже над памятью о подвигах предков.