Выжившие хотят спать - Колосов Игорь Анатольевич

Брюнетку перенесли легко. С рыжеволосым помучились: грузный. Иван не позволил Еве напрягаться, потащил мужчину сам, Ева только помогла преодолеть порог. Они положили брюнетку и рыжеволосого в разных концах помещения, какое-то время стояли и рассматривали их. Иван и Ева успели отвыкнуть от людей, и теперь, вблизи, незнакомцы вызывали у них непонятные, смешанные чувства.

– Иван, если он действительно убил ее мужа?

Иван пожал плечами. Могло быть, как угодно.

– Выясним, когда разбудим их. Кто-то должен поспать. Давай это буду я.

– Давай.

– Только два часа. Тебе нельзя перенапрягаться.

– За два часа не перенапрягусь. Ложись.

– Буди, если что.

– Ложись, ложись. Спокойного сна.

4

В оконные проемы их пристанища дышала ночь. Всходила луна, тьма слабела.

В карманах рыжеволосого ничего особенного не было. У него даже сумки или котомки не оказалось. У брюнетки нашелся рюкзак, все-таки она странствовала в паре с мужчиной.

Версия про убийство показалась Ивану правдоподобной. Рыжеволосый – кандидат в шатуны. Увидев пару, он мог позариться на этот шанс – заменить мужчину брюнетки. Но лучше этим голову не забивать. Для них с Евой это не столь важно. Разбудив их, Иван будет осторожен, вместе они проведут минимум времени. Здравствуйте, вставайте, спасибо, не надо благодарностей, а теперь не в обиду – аста ла виста, ребятки. И все.

Куда важнее не наделать ошибок, не столкнуться с собаками, спокойно покинуть город. Но идти на разведку – и оставить свой запах там, где сейчас его нет – риск привести собак к пристанищу. Плюс уговор с Евой, что Иван бодрствует от силы три часа, после чего – выспится.

Нужно было занять время, луна заглянула в оконные проемы, и он испытал импульс. Иван достал из вещмешка твердые краски, выбрал левую от окна стену (она освещалась лучше всего), подошел. Какое-то время он смотрел перед собой, будто сомневался, не зря ли все это затеял. Последний такой порыв был месяца два назад, Иван подумывал, что больше писать картины на стенах ему не захочется. Он ошибся – захотелось.

В Прежней Жизни он только начинал и был настроен зарабатывать картинами, пусть не громадные деньги, хотя бы такие, чтобы назвать себя профессионалом. Сейчас он не помнил, к какому направлению и стилю относил собственные работы, к какому их относили всяческие специалисты или коллеги. Не считая того, что теперь он не мог использовать холст, бумагу или дерево, писание картин было неким ирреальным выбросом. Теперь не имело смысла что-то продумывать, предугадывать, что скажут критики, просчитывать воздействие на зрителя, беспокоиться, как быстро творение будет продано, если продано вообще.

И самое главное – теперь не имело смысла доказывать что-то самому себе! Не секрет, что ни критики, ни зрители, ни кто бы то ни было не имеет такого влияния на творца, как он сам. Нечто внутри требует, требует, требует. Если даже человек убеждает себя, что ему-то ничего не надо, просто есть семья, просто надо доказать, чего-то в этой жизни по-настоящему добиться. И чтобы не было в жизни Ивана сейчас, после Апокалипсиса, один заметный плюс имелся: он брался за картину лишь потому, что не мог не дать жизнь очередному творению. Быть может, и в Прежней Жизни было нечто похожее, но сейчас все его действия были напрочь лишены наслоений и условностей. Его даже не интересовало мнение Евы, его женщины, его единственного друга, единственного потенциального зрителя. Впрочем, Ивану было достаточно ее поцелуя, когда она видела картину, и то, что она подолгу любовалась ею. А слова… слова казались лишними – Ева ничего и не говорила.

Разнообразие красок у Ивана было скромным, не было даже всех цветов радуги, с другой стороны теперешний мир сам обходился без множества красок, показывать нечто слишком разнообразно и ярко показалось бы фальшью.

Иван начал будто с опаской, но постепенно так погрузился в работу, что вряд ли осознавал, что делает. При этом любой шорох снаружи не остался бы незамеченным, но анализ собственного труда становился недоступен. Его несло по течению, он отдавался ему все больше и больше, все, как и раньше.

Перед взором встало одно из лиц Прежней Жизни. Имя этого человека стерлось у Ивана из памяти, он лишь помнил, что это – школьный учитель рисования. Однажды учитель сказал незначительную фразу, которая в тот момент была непонятной, но сейчас всплыла в мозгу Ивана – по-видимому, лежала там подобно зернышку, пережидающему зиму, чтобы в нужный момент, уготованный Создателем, дать росток. Человек будет творить даже в самых немыслимых для жизни условиях, жизнь человеческая переплетена с творчеством так же, как с потребностью спать, есть и пить.

Вряд ли этот учитель рисования был пророком, но в отношении творчества не ошибся. Иван стал тому подтверждением. Жажда писать была подобна обычной жажде, и не утолить ее означало умереть.

Когда Иван закончил, он был выпотрошен так, что догадался: еще немного – и он не разбудит Еву. С усилием он отвел взгляд от стены, чтобы не отвлечься на оценку собственного творения, не потерять драгоценные минуты. Слабея, он разбудил Еву, глянул на часы – его вахта продлилась чуть больше двух часов.

– Прости, милая, больше не могу… не дотянул.

Она поцеловала его, не сказав ни слова.

Иван сидел на полу и созерцал на стене картину.

Когда Ева разбудила его, чтобы смениться, она ничего не сказала, только задержала взгляд на муже дольше обычного, поцеловала его, и этот поцелуй тоже был долгим. Иван догадался, что она восхищена его новым творением.

Рассвело, нужно было выглянуть из здания, присмотреться, прислушаться, но Иван медлил – его внимание приковала картина, жутковатая и величественная одновременно. Ему ничто не мешало: снаружи – тишина, никаких признаков собак, жена, брюнетка и рыжеволосый спят. Впереди – длинный день.

Фон картины был мрачным: главенствовали черный, темно-серый и темно-синий цвета. И на дальнем плане – зловеще-багровый. Основу занимало изображение какого-то участка или поля, где вперемешку лежал мусор, хлам, обломки какого-то строения, трупы, части тел человека и животных, сломанные кресты. Некоторые предметы не поддавались интерпретации. Все это усеивало изображаемое пространство на всю ширину, и лишь где-то на периферии багровели отсветы то ли пламени, то ли пожара. Там мог гореть город, извергаться вулкан или вообще полыхать весь мир. Это художник оставил на усмотрение зрителя. Однако все эти отголоски и следы то ли конца света, то ли небывало жуткой, но все-таки локальной катастрофы бросались в глаза не сразу. Сперва внимание приковывала центральная часть картины.

Красный, четко выписанный цветок, напоминающий тюльпан. Он не занимал много места, но эффект был сродни огоньку в полумраке – лишь он приковывает взор, кроме огонька и нет ничего. Сказать, что цветок красивый, было все равно, что ничего не сказать. Он был прекрасен. Возможно, это впечатление усиливал жуткий фон, где рядом со стеблем виднелись пальцы отчлененной от тела руки, затылок то ли отрубленной головы, то ли заваленного землей трупа. Разрушение, смерть, обломки, трупы – все это порождало нить сравнения, а ведь человеческому сознанию неуютно в иных координатах. Именно небольшой объем цветка на картине еще больше усиливал контраст. Займи красные лепестки большую часть картины, и она бы что-то потеряла.

Вариантов понимания было множество. Цветок мог вырасти из хаоса смерти и разрушения – трупы и обломки, как удобрение или катализатор для столь красочного создания. В этом случае напрашивалась идея, что Жизнь нельзя уничтожить даже Всемирной Катастрофой. Цветок мог остаться последним, что пощадила или не одолела смерть и бойня. В этом случае возникала мысль, что самое чистое и прекрасное становится наиболее устойчивым против тлена. Цветок мог стать символом Возрождения, и тогда тот, кто не особо стесняется в своем философствовании, без труда мог прийти к мысли, что после Апокалипсиса, уничтожившего все бренное, унылое, посредственное, новую жизнь начнут воистину божественной красоты существа и растения. Правда, этот вариант умалчивал насчет людей – присоединятся они к Тюльпану и Компании или путь в новую эру им заказан?