Вечерние прогулки при полной луне - Бэлла Жужунава

— Что со мной? Я болен?

— Есть немного, но ничего страшного, — ответила женщина, нежно поглаживая его по руке.

— Что, крыша съехала?

Они удивленно переглянулись.

— А-а, понимаю, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Вы имеете в виду вот это?

Он покрутил пальцем у виска и продолжал:

— Нет, я бы так не назвал вашу болезнь, это слишком упрощенно.

— Значит, сердце? Но я никогда ничего не чувствовал! — воскликнул Иван Иванович.

— Вот это, пожалуй, самый точный диагноз, — ответил Дмитрий Алексеевич.

— Инфаркт? — Иван Иванович испуганно провел рукой по груди и, странное дело, не ощутил своего прикосновения, как будто он дотрагивался до постороннего предмета. — А почему я ничего не чувствую? Вы мне сделали укол, да?

— Нет, нет, с сердцем у вас все в порядке, — сказала женщина, продолжая нежно сжимать его пальцы.

— А что же тогда… вот он сказал… диагноз? Да в чем, наконец, дело? Что со мной? — он оттолкнул руку женщины и выпрямился. Никакого такого сочувствия в глазах ее не было, это он теперь ясно видел, они смотрели строго и отчужденно, а врач этот, Дмитрий Алексеевич, еще и улыбался с насмешкой.

— Сейчас, сейчас, потерпите еще немного. У вас ничего не болит? Чувствительность восстановилась? — спросил он и с удивлением перевел взгляд на женщину. Она коснулась прохладными пальцами груди Ивана Ивановича, и он ощутил это прикосновение! Похлопал себя—все было нормально. Врач между тем быстро и ловко сложил все инструменты в чемодан и протянул Ивану Ивановичу одежду.

Ну, теперь можно и побеседовать, — сказал он, когда Иван Иванович привел себя в порядок. — Слушайте внимательно, потому что я собираюсь сказать вам ровно столько, сколько считаю нужным. Итак, что с вами. Ничего особенного, с вашей точки зрения, конечно. Сердце работает, как мотор, кровь прекрасная, крыша, как вы изволили выразиться, на месте. И, однако, вы больны, и, по нашим понятиям, достаточно серьезно. Диагноз вы поставили сами — вы ничего не чувствуете.

Что за чушь? — взорвался Иван Иванович. — Я это сказал совсем не в том смысле, просто грудь что-то онемела, а сейчас все в порядке. Какая же это болезнь?

Знаю, знаю, что не в том смысле, зато я в том, и больше я вам объяснять ничего не намерен. Поразмыслите как следует над моими словами, в них корень всего. И еще учтите, поскольку в таком виде вы — существо социально опасное, мы исправили этот ваш дефект. Теперь вы будете чувствовать, и это, надо думать, удержит вас от некоторых поступков, недостойных человека.

Иван Иванович переводил взгляд с одного на другого, с трудом сдерживая закипающую злость.

— Это кто здесь существо? — спросил он. — Ты что себе позволяешь? Думаешь, если надел очки, значит ты умнее всех?

Он нехорошо выругался, женщина вздрогнула и отшатнулась. Дмитрий Алексеевич вскочил, но она умоляюще посмотрела на него и потянула за рукав.

— Вы неисправимая оптимистка, Нина, — сказал он. — Процесс зашел слишком далеко.

Он постучал согнутым пальцем по лбу, а потом по столу, и теперь вскочил Иван Иванович.

— Перестаньте сейчас же, Дмитрий Алексеевич! И вы, Иван Иванович, сядьте, — воскликнула Нина. — Ну вот так, хорошо, и послушайте теперь меня. Вам бы не следовало так себя вести, Иван Иванович. Ведь вы, извиняюсь, убийца.

— Вы что? С ума сошли? Кого это я убил?

И вдруг жаркая волна радости окатила

Ивана Ивановича, он вскочил и закричал:

— Я понял! Наконец-то до меня дошло! Вы меня с кем-то спутали! А я-то думаю, что все это значит, голову себе ломаю. А это просто ошибка! Конечно, будь на моем месте настоящий убийца, еще туда-сюда, можно понять, хотя все эти ваши штучки-дрючки, по-моему, ни к чему. Ну, это ерунда, главное — я-то никого не убивал. Понимаете?

— К сожалению, это не ошибка. Вы осуществили… — Нина наморщила лоб, как будто припоминая, — по крайней мере тринадцать убийств, причем с заранее обдуманными намерениями. И не ради куска хлеба, не для спасения жизни, что, хотя и не оправдывало бы вас, но, по крайней мере служило бы смягчающим обстоятельством, а исключительно, так сказать, по велению души.

Как только она назвала цифру— 13, перед внутренним взором Ивана Ивановича возник почему-то календарь, в нижней части которого жирным фломастером проведено было как раз такое количество черточек, но ведь не могло быть, черт возьми, что речь шла о них?

— Вот-вот, я вижу, вы припоминаете, — сказала Нина, и тут на Ивана Ивановича напал жуткий смех. Он вообще-то редко смеялся, все больше улыбался эдак кривовато, да и то сказать, смешного в нашей жизни мало, поневоле отучишься, но тут прямо чуть со стула не свалился. На нервной почве, надо думать. Звуки он издавал, мягко говоря, странные и малосимпатичные, нечто среднее между кудахтаньем и хлюпаньем, а в конце страшно закашлялся с непривычки. Успокоившись, он вперил взгляд в вытянувшиеся физиономии своих собеседников и сказал:

— И это, по-вашему, убийство?

— А что же еще, скажите на милость?

— Вы случайно не из общества охраны животных? Это говорящая собака… Кстати, как вы это проделываете? Это не я — во, — он повторил жест Дмитрия Алексеевича, постучав согнутым пальцем по столу, — а вы. Животное, оно же не человек, а тварь без разума и понятия, неужели не ясно?

— Называйте как хотите, но ведь ей тоже бывает больно и страшно, — сказала Нина.

— Кому больно? Кому страшно? Выходит, грибу, который вы срезаете, тоже помирать неохота, что ж, теперь и грибов не есть? А трава? Батюшки, вы на нее наступили, может, поломали ей что-нибудь, бедной! Как тут быть, а?

Эти двое переглянулись, Дмитрий Алексеевич — с брезгливо-презрительной миной, а Нина— со снисходительно-сочувственной.

— Нет у них боли, и страха тоже нет, потому что они безмозглые, это все выдумки таких ненормальных, как вы. Из-за вас их расплодилось столько, что скоро человеку некуда ногу будет поставить.

— Бедный царь природы! — съехидничал

Дмитрий Алексеевич.

— Да, царь, и никогда в жизни я не сравню человека и этих ваших «друзей». Человек — он соображает, что к чему, а они — нет. Улавливаете разницу? Э-э, да что с вами разговаривать! А еще тоже мне — убийство. Я клопов за свою жизнь вон сколько убил! Чего же их-то не считаете, а?

— Убеждать вас никто не собирается, пока это бесполезно, — сказал Дмитрий Алексеевич. — Но ставлю вас в известность — больше вы никого не убьете. Насчет клопов не знаю, а что касается собак, кошек, птиц, вообще всего, что живет и радуется жизни — это ни под каким видом.

— Почему же? Вас, что ли, испугаюсь? Давил и буду давить, зарубите себе на носу.

Дмитрий Алексеевич хотел ответить, но Нина перебила его, и голос ее звучал теперь строго и сухо:

— Хватит обсуждать, мы теряем время. Слушайте внимательно, Иван Иванович. В отношении вас наши мнения разделились, кое-кто считал, что к вам нужно применить высшую меру. Я отношусь к тем, кто верит, что в вас еще не все человеческое умерло, и, как ни странно, продолжаю надеяться на это и сейчас. Не перебивайте меня! Нам совсем не нужно ваше согласие или понимание сейчас, это не возможно, к сожалению. Я хочу лишь, чтобы вы хорошенько запомнили все, что здесь было сказано. Вы не сможете больше причинить боли ни одному живому существу, а если все же попробуете это сделать, вам придется плохо. Очень плохо, понимаете? Вы можете даже погибнуть. От себя лично я от всей души желаю вам избавиться от этих своих наклонностей, потому что они недостойны человека, именно как самого могущественного существа на земле.

Эти двое встали и Иван Иванович тоже. Разговор, похоже, был окончен.

— И это все? Я могу идти домой? Завтра понедельник, мне на работу надо, — сказал он.

— Вы уйдете отсюда ровно в 12 часов ночи, до тех пор требуется за вами понаблюдать.

— А как я найду дорогу?

— Вас проводят. А пока идите туда, где вы были эти дни, — ответил Дмитрий Алексеевич.

Его сухой, начальнический тон взбесил Ивана Ивановича.

— Ишь, раскомандовался! Я этого так не оставлю! Я вас на чистую воду выведу! Не имеете права!

Глядя поверх его головы, Дмитрий Алексеевич крикнул:

— Вася!

Тот мгновенно появился на пороге.

— Пойдемте, Иван Иванович, — просящее сказал он. — Не шумите, стыдно-то как!

Оттолкнув его, Иван Иванович стремительно вышел за дверь и, зайдя в свою комнату, бросился на постель.

Весь вечер его душила злость — от бессилия сделать что-либо вопреки чужой воле и даже понять, что на самом деле с ним произошло. И, конечно, они опять обманули, сказав, что за ним требуется наблюдение. Никто не заходил, хотя голоса были явственно слышны. Черный пес караулил его, валяясь у печки и изредка судорожно зевая. Время тянулось невообразимо медленно.

Только Ивану Ивановичу удалось ненадолго задремать, как он очнулся от толчка. Пес стоял около его постели и лапой двигал к нему коробку с шахматами.