Три родинки на левой щеке. Часть III. Перешеек (СИ) - Таня Рысевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Веки тяжело сомкнулись. Сознание колыхалось между сном и дрёмой, подбрасываемое порывами ветра как волны бросают туда-сюда кусок дерева в море. Из беспокойной темноты выплывали, смешиваясь, образы и фразы.
Мальчик лет шести смотрит на светловолосую девочку с тонкими ручонками. Смотрит недоверчиво, сморщив лоб.
— Ты не похож на мальчика.
— Это потому, что я девочка! — серьёзно объясняет малышка и сразу же заливается звонким смехом.
В полутьме раздаётся голос молодого парня.
— Но как я пойму, что это — именно та девушка, о которой Вы сказали?
— О… — отвечает ему голос пожилой женщины, — ты узнаешь. Другой такой не будет в целом мире.
Её голос хохочущий, как уханье совы.
— Ты — злой человек, — твёрдо, будто рассказывая непреложную истину, говорит звонкий детский голос.
— Почему? — недоуменно вопрошает собеседник.
— Ты хочешь смерти, — поясняет ребёнок, — а хотеть приблизить смерть — это не по-доброму. Но зато ты хороший, — голос пытается утешить.
— Разве можно быть злым и хорошим одновременно?
— Конечно, можно! — уверенно говорит ребёнок, — как и наоборот.
Девочка лет восьми от роду двигается по длинному коридору прыжками, поочерёдно приземляясь то на две ноги, то на одну. Её фиолетовое платье то и дело задирается, но её это не беспокоит. Она слишком занята, на каждый прыжок выкрикивая слово стихотворения.
Стало тесно
Кроту в норе,
В старых стенах
Устал бродить.
Вольно, смело
Сменил дорогу,
Стихли вдали
Колокола.
На её последнее слово где-то вдали откликается колокол. Девочка выдыхает и разворачивается. Перед ней стоит невысокий щуплый старик в роскошной седой бородой и добрым взглядом. Он улыбается ей.
— Это хорошие стихи, — говорит он. — Я же говорил, что у тебя получится.
Она сияет от его похвалы. Он берёт её за руку, и они идут по коридору дальше.
— Мне грустно, что с ним нельзя встретиться, — говорит девочка.
— С кем? — спрашивает старик.
— С тем, кого я назвала кротом, — объясняет она.
— Почему же нельзя? — наверняка в глазах старика светятся озорные искорки.
— Ещё столько лет ждать! — канючит девочка.
— Время относительно, дитя моё, — говорит старик. — Если ваша встреча когда-либо есть, то можно считать, что она сейчас.
— Нет, нельзя, — девочка морщит маленький вздёрнутый носик. — Тогда я уже буду не я.
— Надо же, ты уже это понимаешь, — в голосе старика нет насмешки, скорее искреннее уважение, несмотря на улыбку. — Вы делаете успехи, юная леди.
— А как это у тебя? — взволнованно спрашивает девочка. — Ты тоже в разных историях уже не ты?
Её встречает тихий и сухой стариковский смех.
— В моём возрасте, дитя моё, в большинстве историй меня уже нет вовсе, — отвечает он, смотря прямо из сна.
Искра, почти не просыпаясь, натянула плащ повыше. Ей было так хорошо спать под взглядом этого человека! Пусть от его улыбки почему-то становится грустно, но грусть эта окрашена воспоминаниями о доброте. О доброте, видимой даже в те минуты, когда, казалось бы, для неё нет места. Перед этой добротой был бессилен ветер, катящийся с гор. И холодная сырость, идущая от камней. И тревоги. И сама смерть.
* * *
Корон покрепче обнял Юну и зарылся носом в серую шерсть. Псица недовольно заворчала. Ей уже надоело, что Корон весь день почти не выпускает её из рук. Но она терпела — чувствовала, что для него это важно. А Корон едва мог заставить себя отойти от неё хоть на пару шагов.
Те бесконечные минуты, когда он умолял Керлеша снять намордник, были худшими минутами его жизни. Корон не мог подобрать эпитеты, которые помогли бы передать, каково это — когда ты чувствуешь духоту, вдыхаешь поглубже — и ничего не меняется. Дышишь и не дышишь. Корон боялся произнести это даже в мыслях, но в тот момент ему действительно казалось, что он умирает. Только половиной себя.
Мальчик вздрогнул и вновь вцепился в спасительную шерсть. Юна шумно вздохнула. Она не могла понять, почему её Спутник так волнуется. Всё ведь уже прошло. Хорошо быть собакой. Живёшь только здесь и сейчас и тебя не беспокоят ни воспоминания о прошлом, ни переживания о будущем. Корон сейчас завидовал Юне. Она могла бы спокойно спать, особенно если бы он ей не мешал своими мыслями. Но перестать думать было просто-напросто невозможно.
В тот раз он сорвался самым постыдным образом. Корон плохо помнил, что тогда было. Кажется, он просто кричал что-то бессвязное и пытался вырваться из пут, хотя, конечно, это было бесполезно. На руках у него даже остались отметины от врезавшейся в тело верёвки. Наверное, он своими рывками сделал больно и Велену, который был привязан с ним к одному дереву. Но в тот момент он об этом вообще не думал. Ни о чём не думал, кроме проклятого намордника.
Корон представил себе лицо Алия, когда тот узнает, как его ученик повёл себя в критической ситуации и ему стало стыдно. А Алий узнает. Даже если не от других и не от Лины, то от самого Корона. Когда Корон вновь увидится с наставником, им предстоит долгий, очень долгий разговор. Потому что за то время, что они не виделись, произошло столько всего, что нужно обсудить. И Корон знал, что, даже если не решится заговорить об этом в первый вечер, всё равно придёт и расскажет о том, как превратился в перепуганного ребёнка, в ничего не смыслящего зверька в тот момент, когда, наоборот, нужно было собраться и бросить все свои силы на решение проблемы. О том, как он чуть было не потерял Юну от собственной глупости.
Жгучий стыд переполнил всё его существо и вырвался наружу слезами. Горячие капли текли по щекам. Корон старался дышать ровно, чтобы не выдать себя, но не удержался и хлюпнул носом. И Лина, конечно же, услышала, несмотря на завывание ветра. Корон почувствовал, как его гладит такая знакомая нежная рука и окончательно сдался.
— Ты из-за Юны, да? — шёпотом спросила Лина в промежутке между его всхлипываниями. Она легла рядом и обняла его за плечи. Корон только и смог, что кивнуть. — Я сама не могу перестать об этом думать, — призналась Лина, — это было просто ужасно. Мне очень жаль, что я ничего не смогла сделать.
— Мне так стыдно, — проговорил Корон, с трудом заставляя сжавшееся горло произносить членораздельные звуки, —
