Обман Зельба - Бернхард Шлинк

Я предпринял первую попытку.

— Значит, здесь имеется две стороны, господин Эберляйн? Одна из них — несчастный случай. А другая? Убийство по неосторожности? Или кто-то помог пациентке отправиться на тот свет? Или она сама покончила с собой? Ваши сотрудники пытаются что-то скрыть? Мне бы очень хотелось что-нибудь услышать по этому поводу, но мои вопросы, похоже, никого не интересуют. А тут еще появляетесь вы и рассказываете мне об инфекциях и инфарктах! Что вы хотите мне сказать?

— Понимаю, понимаю. Убийство и грабеж. И разбойное нападение. Как минимум — самоубийство. Вы любите острые сюжеты? У вас буйная фантазия? Здесь много таких, с буйной фантазией. — Он палкой описал в воздухе широкую дугу.

Это уже была наглость. Мне не удалось скрыть свою злость.

— Вы имеете в виду только пациентов или врачей тоже? Однако вы правы, если в историях, которые мне здесь рассказывают, зияют пробелы, я поневоле начинаю фантазировать, чтобы заполнить эти пробелы. История, которую мне рассказал ваш молодой коллега, шита белыми нитками от начала до конца. А что скажет по поводу выпавшей из окна пациентки заведующий?

— Я уже не молод. И даже целая нога не сделала бы меня моложе. И вы… — он дружелюбно смерил меня взглядом, — тоже ведь уже не юноша. Вы были женаты? Нет? Брак — это тоже организм, в котором живут бактерии и вирусы и больные клетки множатся и разрастаются. Не ленись, потрудись, ну-ка дружно навались! Они — как швабы, эти бактерии и вирусы! — Опять неторопливый смех.

Я на секунду задумался о нашем браке с Клархен. Она умерла тринадцать лет назад, а моя печаль о нашем браке — гораздо раньше. Метафора Эберляйна не произвела на меня впечатления.

— И какие же нарывы и язвы имеются в организме вашей психиатрической больницы?

Эберляйн остановился.

— Рад был познакомиться с вами. Приходите, если у вас будут вопросы. Я сегодня что-то расфилософствовался… Что поделаешь — в каждом швабе живет маленький Гегель.[6] Вы человек дела, с ясным умом и трезвым рассудком, но в такую погоду — в вашем возрасте — не следует забывать о давлении.

Он ушел, не сказав «до свидания». В его походке, в напряженных плечах, в этом характерном резком движении, с которым он выбрасывал свою негнущуюся левую ногу вперед, разворачивая ее вокруг ее собственной оси, в твердой постановке палки с серебряным набалдашником на землю не было никаких признаков мягкости, расслабленности. Этот человек был сгусток энергии и силы. Если он хотел смутить меня, то это ему удалось.

8

Давай, давай, Иван!

После первых капель дождя парк опустел. Пациенты разбежались по палатам. В воздухе стоял звонкий щебет встревоженных птиц. Я укрылся под старым навесом для велосипедов, между наклонными ржавыми металлическими рамами, в которые уже давно не ставились велосипеды. В небе сверкало и грохотало, а густой дождь глухо барабанил по гофрированной железной крыше. Я услышал пение дрозда, высунул голову, чтобы посмотреть на него, и тут же спрятал ее, встряхнув мокрыми волосами. Дрозд сидел под гербом полка, вверху, на самом углу бывшей казармы. Первый дрозд этого лета. Потом я увидел две фигуры, медленно приближающиеся сквозь ливень. Санитар в белом халате терпеливо увещевал пациента в чересчур широкой серой робе и легонько подталкивал его в спину. Он завел ему одну руку за спину, как это делают полицейские, — безболезненный, но эффективный прием, обеспечивающий полный контроль над задержанным. Когда они подошли ближе, я смог разобрать слова санитара. Это был набор ничего не значащих, ободряющих слов, а время от времени он поторапливал своего подопечного по-русски: «Давай, давай!» У обоих одежда уже прилипла к телу.

Когда они тоже встали под навес, санитар не отпустил руку пациента. Он кивнул мне в знак приветствия.

— Недавно работаете здесь? В канцелярии? — Он не стал дожидаться ответа. — Они там наверху прохлаждаются, а нам приходится отдуваться за всех. Не в обиду вам будь сказано — я вас не знаю.

Это был здоровенный детина выше меня на голову. Нос картошкой. Пациент дрожал, глядя на стену дождя. Его губы беззвучно шевелились.

— Ваш пациент буйный? — спросил я.

— Потому что я заломил ему руку? Не бойтесь. А что вы там наверху делаете?

Сверкнула молния. Дождь все гудел на крыше, брызги летели с дорожки на ноги. По цементному полу растекались ручейки, пахло прибитой пылью.

— Я здесь не работаю. Я расследую несчастный случай, который произошел в прошлый вторник.

— Так вы из полиции?..

Прямо над нами сухо громыхнуло. Я вздрогнул, и санитар, по-видимому, принял это за кивок, а меня, соответственно, за полицейского.

— А что за несчастный случай?

— В старом здании. Пациентка выпала из окна четвертого этажа и разбилась.

Он недоуменно уставился на меня.

— Чего вы такое говорите? Я не слышал ни о каком несчастном случае в прошлый вторник. А уж если я ничего не слышал, то, значит, ничего и не было. И кто же это, по-вашему, упал из окна?

Я протянул ему фотографию Лео.

— А, эта девчонка! Кто же это вам наплел такую ерунду?

— Доктор Вендт.

Он вернул мне фотографию.

— Ну, тогда считайте, что я вам ничего не говорил. Если доктор Вендт… Если любимчик самого директора… — Он пожал плечами. — Значит, так оно и было. Несчастный случай. Упала из окна в старом здании и разбилась…

Я отложил анализ того, чего он «не говорил», на потом.

— А ваш пациент?

— Да это один из наших русских. Бывает, находит на него иногда. Но ему же тоже надо подышать, а у меня не забалуешь, верно, Иван?

Пациент забеспокоился.

— Анатолий… Анатолий… Анатолий… — выкрикивал он.

Санитар надавил на руку, и крики прекратились.

— Ну тихо, тихо, Иван, ничего они тебе не сделают, ни молния, ни гром… Нехорошо, стыдно бояться грозы, что о нас подумает господин полицейский? — Это был монотонно-певучий речитатив наподобие тех, которыми успокаивают испуганных детей.

Я достал из кармана «Свит Афтон» и угостил санитара. Потом протянул пачку пациенту.

— Анатолий?

Тот вздрогнул, посмотрел на меня, щелкнул каблуками и поклонился. Потом, отвернувшись, достал из пачки сигарету.

— Его что, зовут Анатолий?

— Откуда я знаю! От них же ничего не добьешься.

— От кого — «от них»?

— О, у нас их тут всяких хватает. Остались с войны. Кого угнали на работу в рейх, кто добровольцем помогал вермахту, а кто воевал против своих с каким-то русским генералом. Потом еще эти, из концлагеря, которые сами сидели или охраняли других. А когда они психи — они уже все одинаковые.

Дождь немного ослаб. Мимо нас пробежал, прыгая через лужи, молодой санитар в развевающемся халате.

— Давай быстрее! — крикнул он. — Смена кончается!

— Ну ладно, пора. — Здоровяк бросил сигарету на землю, и она, зашипев, погасла. — Вперед, Иван, — обед, есть.

Пациент тоже бросил сигарету, затоптал ее и тщательно зарыл носком в гальку. Потом опять щелкнул каблуками и поклонился. Они медленно двинулись дальше, к одной из новых построек на другом конце парка. Я смотрел им вслед. Гром громыхал уже где-то далеко, а дождь шумел ровно и монотонно. В дверях показывались и вновь исчезали люди, время от времени по парку торопливо проходил под зонтом врач или санитар. Дрозд все еще пел.

Я вспомнил письменное указание генерального прокурора, лежавшее на моем рабочем столе в городской прокуратуре Гейдельберга в 1943 или 1945 году, — за плохую работу отправлять русских и поляков, привезенных в Германию, на принудительные работы в концентрационный лагерь. Скольких я туда отправил? Я застывшим взглядом смотрел на серую стену дождя. Меня знобило. Воздух после грозы был прозрачным и свежим. Через какое-то время я заметил, что шум дождя перешел в стук отдельных капель, падавших с деревьев. Дождь кончился. На западе в серой пелене туч показался просвет, и капли засверкали на солнце.

Я вернулся к главному зданию, прошел через вестибюль на другую сторону, миновал ворота и вышел на улицу. Было пять часов — пересменка. Из ворот повалили сотрудники. Я ждал, высматривая Вендта, но он так и не появился. Одним из последних вышел санитар, с которым мы стояли под навесом. Я сказал, что могу его подвезти. По дороге в Кирххайм он еще раз заверил меня в том, что ничего мне не говорил.

9

Задним числом

Задним числом я испугался известия о смерти Лео. Задним числом испытал облегчение оттого, что это была неправда. Если санитар ничего не знал, значит, ничего не было. В этом я не сомневался. Эберляйн тоже реагировал бы иначе, если бы этот «несчастный случай» действительно произошел. Может, он просто хотел меня спровоцировать и выведать, что мне известно о Лео? Во всяком случае, он от меня узнал больше, чем я от него. То, что и этот факт дошел до моего сознания задним числом, меня разозлило.