Друг человечества - Уильям Локк

— Ко мне тут приставал один мужчина. Он все время ходит за мной по пятам и вот сейчас посмел заговорить.

— Боже мой! Что же мне делать? Застрелить его?

— Не глупите! Это дело серьезное. Вы бы меня очень обязали, если бы немного со мной прошлись.

— С восторгом! — Они пошли вместе. — Но я тоже говорю серьезно. Если вы прикажете мне его застрелить, я застрелю. Для вас я готов на все. У меня в номере есть револьвер.

Зора засмеялась и сказала, что она не настолько мстительна.

— Я хотела только показать этому наглецу, что не так уж одинока и беспомощна, — заметила она с нелогичностью, присущей ее полу. Проходя мимо нахала, она одарила своего спутника нежнейшей улыбкой и спросила, зачем он возит с собой револьвер. При этом, однако, Зора не указала кровожадному Септимусу на обидчика.

— Револьвер, собственно, не мой, а Вигглсвика, — пояснил он. — Я обещал его беречь.

— А что делает Вигглсвик в ваше отсутствие?

— Читает полицейскую хронику. Я специально для него выписываю «Всемирные новости» и «Иллюстрированные полицейские новости», а он вырезает хронику и вклеивает ее в особый альбом. Но я, пожалуй, лучше себя чувствую без Вигглсвика: он мешает мне заниматься пушками.

— Кстати, вы вчера говорили о пушках. Причем здесь они? Какое вы имеете к ним отношение?

Он покосился на нее по-детски пугливо, уголками глаз, словно хотел удостовериться в том, что ей вполне можно доверять, и ответил:

— Я их изобретаю. Написал трактат об орудиях большого калибра.

— Да что вы! — удивилась Зора. Ей не пришло бы в голову, что он способен заниматься таким серьезным делом. — Расскажите мне об этом.

— Не теперь — как-нибудь в другой раз. Для этого мне нужно сесть, взять бумагу, карандаш и нарисовать диаграммы. Боюсь, что вам будет неинтересно. Вигглсвик не любит, когда я говорю о пушках — ему скучно слушать. Для этого надо родиться с любовью к машинам в крови. Иной раз такая любовь приносит только неудобства.

— Еще бы не неудобно — носить в себе зубчатые колесики вместо кровяных телец.

— Очень. Главное, надо все время следить, чтобы они не коснулись сердца.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ведь что бы человек ни делал или не пытался делать, он должен оставаться человеком. Я знал одного мужчину, у которого вместо мозга в голове находился сложнейший механизм. Его сердце не билось, как у других людей, а тикало и шипело, как часы. И это было причиной смерти лучшей в мире женщины.

Он задумчиво смотрел в голубое пространство между небом и землей. Зору неожиданно потянуло к нему.

— Кто была эта женщина? — мягко спросила она.

— Моя мать.

Они стояли теперь, облокотившись на парапет над железнодорожной насыпью. Помолчав немного, Септимус добавил, слабо улыбаясь:

— Потому-то я и стараюсь всячески сохранить в себе человечность, чтобы, если меня когда-нибудь полюбит женщина, не обидеть ее.

По рукаву его ползла гусеница. Он осторожно снял ее и положил на лист алоэ, росшего неподалеку.

— Вы неспособны обидеть эту гусеницу, не только женщину, — сказала Зора, на этот раз очень дружелюбно.

— Ведь, убивая гусеницу, убиваешь бабочку, — ответил он, как бы оправдываясь.

— А убивая женщину…

— Есть ли что-нибудь выше ее?

Зора промолчала: философия мизантропки не подсказала ей подходящего ответа. Наступило долгое молчание. Септимус прервал его, спросив, читает ли она по-персидски. И сейчас же, как бы извиняясь за то, что знает этот язык, сказал, что так ему легче оставаться человеком. Зора засмеялась и предложила идти дальше.

Толпа на террасе постепенно редела. Зора проголодалась и сказала об этом своему спутнику. Септимус неуверенно заметил, что, вероятно, скоро уже время обеда. Зора возмутилась. Тогда он провел рукой по глазам и признался, что за последние дни как-то спутал последовательность своих трапез. И тотчас же его осенила блестящая мысль:

— А знаете что? Если я откажусь от послеобеденного чая, обеда и ужина и просто позавтракаю два раза подряд, то у меня снова все наладится. — И он засмеялся, негромко, каким-то тихим, воркующим смехом. Зора впервые слышала, как он смеется.

Они обогнули казино и остановились у подъезда. На крыльце, широко расставив ноги, стоял тот самый нахал с противными глазами и насмешливо на них глядел. Зоре снова захотелось ему показать, что она вовсе не одинока, не беззащитна и что есть кому оградить ее от докучных ухаживателей.

— Идемте завтракать со мной, мистер Дикс. Вы не смеете мне отказать, — сказала Зора и, не дожидаясь ответа, величественно проплыла мимо наглеца; за ней покорно следовал Септимус, всем своим видом показывая, что предан ей телом и душой.

Как всегда, взоры многих обратились в ее сторону, когда она вошла, — сияя красотой, вся в белом, в черной шляпе и черном боа из шифона, с темно-алой розой на груди. Метрдотель, гордясь такой клиенткой, повел ее к столику возле окна. Септимус неуверенно плелся сзади. Потом он сел и с безграничным обожанием уставился на свою даму. Для него их появление на людях было еще более волнующим событием, чем недавнее катание. То был всего лишь каприз богини, это — знак ее дружбы. Такая непривычная интимность смущала молодого человека до того, что он лишился дара речи. Септимус растерянно провел рукой по своей кудлатой голове, спрашивая себя: не снится ли ему все это? Напротив, отделенная от него только узкой полоской белой скатерти, сидела богиня, и ее карие с золотыми искорками глаза доверчиво ему улыбались; совершенно непринужденно, словно он был для нее близким человеком, она сняла перчатки, открыв взгляду свои дивные, волнующие теплой наготой руки. Не задремал ли он, как с ним нередко случалось, средь бела дня, и не грезится ли ему волшебная страна, где он так же красив и силен, как другие мужчины? Септимус ощутил на своей руке ласкающее прикосновение и обнаружил в руке такой-то мягкий и шелковистый предмет. В рассеянности он попытался засунуть его в рукав своего пиджака и тут только понял, что это была его салфетка.

Смех Зоры вернул его на землю — и к земному счастью.

Приятно позавтракать вот так, тет-а-тет, на террасе Парижской гостиницы в Монте-Карло. Перед террасой площадь, затененная высокими деревьями. Яркое солнце, фонтан, пальмы и голуби. Веселая белизна домов, голубовато-серые горы, резко выступающие на фиолетовом небе. Вокруг симфония спокойных красок: жемчужные тона легких летних платьев; белоснежное полотно, хрусталь и серебро столиков; светлая зелень салата, золотистая смуглость фруктов, нежная розовость лососины; то тут, то там вспыхивают яркие блики — цветы на женской шляпке, пурпурный или топазный блеск вина в граненом бокале. Но еще больше веселит душу прелесть уединения вдвоем. Единственный человек для вас здесь — ваш спутник или спутница. Вы словно очерчены волшебным кругом, отделившим вас от всех остальных людей, и они для вас — не более чем декорации, красивые или уродливые. Стоящие перед вами деликатесы неловко даже назвать пищей: какие-то загадочные лакомства, созданные из прохлады и неожиданных вкусовых ощущений — салат из рыбы, в котором дары моря и земли слились в холодную божественную гармонию; нежнейшее мясо ягненка, вскормленного на зеленых лугах, где растет златоцвет, в идеальном сочетании с тем, что люди называют соусом, хотя на самом деле это только масло, сливки и душистые травы, смешанные рукой какого-то небожителя; румяные персики, целомудренно одетые в снег и тающие во рту.

Конечно же, это отдых и услада. Эпикурейство? Да, но зачем питаться чечевицей, когда под рукой у вас лотос? К тому же в Монте-Карло и чечевица стоила бы не дешевле. Даже избалованному завсегдатаю модных ресторанов приятно позавтракать наедине с красивой женщиной в Парижской гостинице; тем больше очарования в таком уединении для юного, не испорченного жизнью существа, которому все эти ощущения внове.

— Я часто смотрел, бывало, как люди здесь едят, и спрашивал себя, что они при этом испытывают, — заметил Септимус.

— Но ведь вы, наверное, не раз завтракали точно так же?

— Да, но один. Со мной никогда не было… — Он запнулся.

— Кого?

— Прекрасной дамы, которая сидела бы напротив меня! — договорил он, краснея.

— Почему же?

— Не было такой, которая бы меня пригласила. Я всегда недоумевал, как это мужчины ухитряются знакомиться с женщинами и не теряться перед ними; по-моему это особый дар. — Он говорил теперь с глубокой серьезностью человека, решающего трудную психологическую задачу. — Некоторые люди, например, собирают старинные кружки и кувшины; куда бы они ни приехали, непременно отыщут там старинную кружку. А я, если бы и год искал, то не нашел бы; так и с этим. В Кембридже товарищи прозвали меня Сычом.

— Сыч охотится на мышей, — сказала Зора.

— А я даже этого не умею. Вы любите мышей?