Закрыв глаза - Федериго Тоцци

Потом застегивались штаны, затягивались распущенные ремни, и посетители, сплевывая, толкаясь, обмениваясь подзатыльниками и дергая друг друга за усы, расплачивались, проходя друг за дружкой перед закутком, где сидела Анна.

А Пино? Пино, старый возчик из Поджибонси, был беднее всех. Он громко кричал, веселя народ:

– Найдется мне местечко?

Все отодвигались, но не потому, что его уважали – просто боялись нахвататься блох. Он это знал, но возражать не смел: лишь бурчал что-то под нос. И поскольку так его встречали повсюду, был не в претензии.

– Я не Бог весть какая птица! Мне и полместечка хватит! Ох, как косточки болят!

Один глаз у него все время норовил закрыться, и веки дергались, моргая по-совиному. Другим глазом он обводил комнату – медленно, начиная всякий раз сначала. Внимательно разглядывал руки, чтобы показать, что не забыл их вымыть. И действительно, мыл их в ведре, из которого пил его конь – такая же старая развалина, как и оглобли, многократно подмотанные бечевкой и проволокой. Сколько времени отнимала эта ежедневная починка!

Он тер пальцем глаза и ухмылялся, сам не зная почему – так что рот казался шире раза в два.

– Смеетесь, шельма! Что нынче прикарманили? Стянете что-нибудь с воза, а потом говорите – по дороге упало.

– Я? Эх, бедный я, бедный! Когда-то так делал, теперь уже нет.

Он тянул слова так, что они звучали задушевно и в то же время с хитрецой. И дальше:

– У меня дома две девицы на выданье! Сказать по правде на ушко – красавицы! Хотя жена уже – как тюк с сальным тряпьем, какое и в руки-то взять страшно. И вот две дочки, бедные девочки. Что ж мне с ними делать?

Во всем его облике проступала кроткая, но стойкая доброта – и щеки его под редкой бороденкой были на удивление нежными, как у женщины.

Пино никогда ничего не заказывал – Доменико готовил ему одно общее блюдо из вчерашних остатков. И хватал за поля шляпы, чуть не тыкая носом в тарелку:

– Чуешь, чем тебя потчую?

– Правда ваша, малость залежалось, но почти не пахнет.

Адамо с Джакомино бросали ему куски хлеба или половинки фруктов. Он, не глядя на них, обеими руками подгребал еду поближе, будто хотел припрятать под ободок тарелки.

– Удачный сегодня денек!

С Анной он здоровался с большим почтением и, пока она не ответит, сесть не решался. Так что Анне, если она о нем забывала, приходилось потом говорить ему:

– Садитесь!

– Ах, можно? А я думал, я вам уже надоел! Как я устал!

И ждал, сложив руки.

Примерно раз в месяц он просил, чтобы Пьетро объяснил ему, что изображают олеографии на стене. Чтобы лишний раз их не снимать, Пьетро вставал на скамью. Но Пино упрашивал:

– Поднесите-ка поближе! Знали бы вы, Пьетрино, как глаза жжет! Того и гляди ослепну.

Одна картина называлась «Битва при Адуа», вторая – «Отцы единой Италии».

– Не слушайте папу, учитесь, – шептал Пино, ухватив его за рукав. – Уж я-то знаю!

И Пьетро, сам не зная зачем, гладил его по плечу.

Зимой, когда он входил весь мокрый и продрогший, в надвинутой на глаза шляпе и с поднятым, прикрывающим уши, воротником, Пьетро тут же выскакивал ему навстречу и молча придвигал лицо к нему вплотную, так что Доменико приходилось оттаскивать его за шиворот.

Он скоро умер, и никто этого не заметил.

Еще один год. Был конец марта, день святого Иосифа.

Неумолчный колокольный звон доносился до Поджо-а-Мели: звуки беспорядочно громоздились в небе и повисали там, нарастая до тяжкого грохота. Пьетро охватило необыкновенное веселье – радость жизни, но слишком сильная, выматывающая нервы.

Рассказать бы об этом смутном смятении марта, к которому почти всегда примешана тонкая нотка неги, жажда некой красоты!

Это обманчивое солнце, щебет птиц, пока еще исподтишка – то ли слышал, то ли нет – белоснежные облака, явившиеся словно до срока! А сухие листья, еще висящие над всходами пшеницы – здесь мертвенная блеклость мешается с живой! Листья всех форм и размеров, они висят над зеленой травой и ждут обновления! И подрезанные кусты и виноград – по земле разбросаны ветки и лозы, сейчас их унесут навсегда! А сухие сучья, опиленные с плодовых деревьев, чьи молодые побеги все никак не решатся выпустить цвет! Влажноватая земля, липнущая к кончику лопаты, так что приходится счищать ее большим пальцем – и целые комья остаются на деревянных сабо! И неведомая нам почти супружеская любовь, связавшая всех, кто помогает друг другу – и ненависть тоже! А народившаяся на кленовых ветвях омела, которую нож срубает одним махом! Хотя она тут же отрастет заново. А набухшие почки каштанов!

Доменико вместе с батраками пошел в поле, чтобы задать работу на завтра.

Пьетро был полный, но бледный и болезненного вида, ему шел пятнадцатый год. Ему казалось, что курточка с морским воротником, выкроенная из экономии из старой одежды, смотрится на нем нелепо и не по возрасту.

Быстрым шагом он вошел к Джакко, и тот привычным жестом положил руку ему на плечо:

– Не по дням, а по часам растете! Бьюсь об заклад, принесли мне курева.

Пьетро ухватил его за усы и стал тягать из стороны в сторону. Чтобы не было больно, Джакко вертел головой.

Пьетро засмеялся и взглянул на Мазу, которая сказала:

– Посильнее.

– Ну нет, хватит, – Джакко отстранил молодого хозяина осторожно, но решительно. Потом спросил:

– Что, ни одного бычка не принесли?

Ребекка, когда подметала в трактире, собирала попадавшиеся окурки, а потом передавала ему через Пьетро.

– Так барчонок у нас не курит! – опять перебила Маза, и они засмеялись вместе, как над хорошей шуткой. Отсмеявшись, она поджимала и кусала губы. Старик достал из кармана трубку с отбитым краем и коротким чубуком в ладонь длиной.

– Слава Богу, то, что ваша матушка дала на той неделе, еще осталось. Вот, смотрите.

Джакко выбил трубку о край стола: во все стороны брызнула какая-то горелая пыль. Он сгреб ее в кучку, перемешал и затолкал обратно. Потом достал из очага горящую щепку. Кое-как высосал из трубки немного бледно-голубого дыма. И глядя на него, произнес:

– Трубочный табак нынче редкость.

Затем большим пальцем со срезанным еще в молодости ногтем затолкал поглубже оставшийся в трубке уголек.

Пьетро снова увидел дымок и одновременно, как наяву, с болезненным чувством, свою мать – она была дома, подошла к ящику и хотела что-то достать. Но все ее бросили! И пока она возилась с ящиком, тот уползал куда-то в стену. Тогда он ощутил на лице ее руки – словно большой поцелуй, словно руки его целовали.

Маза, удивленная его ошарашенным видом, спросила:

– О чем задумались?

Джакко встал в дверях и сказал:

– Пойду займусь коровами. Дай-ка мне кнут.

Но Маза, встревоженная состоянием Пьетро, буркнула:

– Куда ты его дел?

– Поищи.

– Никогда сам за собой не смотришь. А потом жена должна за тобой ходить да все подавать.

– Заладила! Может, помолчала бы да нашла вместо этого кнут? Было б лучше.

– Хочу – и говорю. Не хуже тебя. – И решив, что Пьетро, видимо, за что-то сегодня попало, чтобы отвлечь его от грустных мыслей, спросила: – Видели сегодня Гизолу?

– А разве она не здесь? – откликнулся он рассеянно.

– Да вот захотелось ей пойти на мессу в Сиену, – проворчал Джакко, еще не остыв. Но Маза за нее вступилась:

– И правильно сделала. А то сидит в Поджо-а-Мели, людей не видит. – И, обращаясь к Пьетро: – Я думала, вы ее встретили.

Старики вдруг задумались и обменялись взглядами, смысла которых Пьетро не понял.

– На все воля Божья! – громко вздохнула Маза.

– Это вы про что? – спросил Пьетро. – Расскажите.

Его вдруг охватило жгучее любопытство.

– А где она? Скоро вернется?

Он разволновался. Взглянул по сторонам своими добрыми голубыми глазами и понял, что все это знают. Веки были горячими, как кипяток.

Запряженный в двуколку конь, привязанный во дворе к железному кольцу, клонился набок, отдыхая. Топпа глодал перепачканную землей сухую хлебную корку, для удобства крепко прижав ее лапами.

Не успев еще успокоиться, Пьетро увидел Гизолу.

Она выросла в юную девушку – худенькую, с тонкими губами. Черные глаза казались парой оливок, пропустить которые невозможно – они самые красивые на ветке.

Пьетро замер в восхищении. Она плавно шла, чуть встряхивая головой, ее черные как смоль волосы, приглаженные маслом, были уложены по-новому.

Гизола наклонила голову, пытаясь спрятать улыбку. И замедлила шаг, словно у нее был секрет, и она сомневалась, стоит ли им делиться. Ему стало горько, и он вышел ей навстречу, совсем как раньше, сам не зная, хочет ли стукнуть ее или что-нибудь рассказать – ему хотелось сделать ей больно.

Как похорошела она с их последней встречи!

Ревнивым взглядом он отметил красную ленту в волосах, натертые жиром туфельки и почти новое пепельного цвета платье – и вздохнул.

Но она, вскинувшись с такой яростью, что просто не верилось, закричала: