Комната в подвале - Грэм Грин

— Телефон у вас, наверно, есть? — спросило Правосудие. — Сейчас мы позвоним и скажем, что ты жив и здоров. За тобой кто-нибудь придет. Как тебя зовут, сынок?

— Филип.

— А фамилия?

— У меня нет фамилии. — Он не хотел, чтобы за ним приходили из дому; пусть его отведет кто-нибудь такой, с кем даже миссис Бейнз посчитается. Полисмен не сводил с него глаз, наблюдал, как он пьет молоко, заметил, как он неохотно отвечает.

— Почему ты убежал из дому? Спать не хотелось?

— Я не знаю.

— Так нельзя, дружок. Папа с мамой, наверно, волнуются.

— Они уехали.

— Ну так няня.

— У меня нет няни.

— Кто же за тобой смотрит? — Этот вопрос попал в цель. Филип увидел, как миссис Бейнз кинулась к нему вверх по лестнице, увидел черный ворох одежды в холле. Он заплакал.

— Ну, будет, будет! — сказал сержант. Он не знал, что делать; если бы его жена была здесь; женщина-полисмен и та помогла бы.

— А все-таки странно, — сказал молодой полисмен. — Никто о нем не справлялся.

— Наверно, думают, что он спит крепким сном.

— Ты чего-то боишься? — спросил полисмен. — Кто тебя напугал?

— Я не знаю.

— Может, тебя обидели?

— Нет.

— Приснилось что-нибудь, — сказал сержант. — Наверно, решил, что пожар в доме. Я шестерых вырастил. Роза скоро вернется. С ней его и отправим.

— Я хочу с вами, — сказал Филип; он через силу улыбнулся полисмену; но эта уловка не удалась ему и не возымела действия.

— Пожалуй, я сам пойду, — сказал полисмен. — Может, там что случилось.

— Не выдумывай, — сказал сержант. — Это женское дело. Тут нужен такт. А вот и Роза. Подтяни чулки, Роза. Позоришь своим видом полицию. Для тебя есть дело.

Роза вошла в комнату, лениво волоча ноги; черные нитяные чулки гармошкой сползали ей на ботинки, манеры у нее были угловатые, как и полагается девице из скаутской организации, голос хриплый, неприветливый.

— Опять, наверно, какие-нибудь шлюхи?

— Нет, проводишь домой вот этого молодого человека. — Она уставилась на него совиным взглядом.

— Я не пойду с ней, — сказал Филип. Он снова заплакал. — Она нехорошая.

— Побольше женского обаяния, Роза, — сказал сержант. На столе зазвонил телефон. Он снял трубку. — Что? Что такое? — сказал он. — В доме сорок восемь? Врача вызвали? — Он прикрыл микрофон рукой. — Ничего удивительного, что этого малыша никто не хватился, — сказал он. — Им не до него. Несчастный случай. Женщина упала с лестницы.

— Разбилась? — спросил полисмен. Сержант беззвучно задвигал губами; произносить слово «смерть» при детях нельзя (ему ли не знать этого — у него их шестеро), надо хмыкать, гримасничать, производить чересчур сложную шифрованную сигнализацию взамен одного короткого слова.

— Да, сходи туда сам, — сказал он, — составь протокол. Врач уже на месте.

Роза, все так же волоча ноги, отошла от печки; щеки румяные, с ямочками, чулки гармошкой. Она заложила руки за спину. Ее большой рот, похожий на склеп, был полон гнилых зубов.

— Вы велели мне отвести его, а как только выяснилось, что там что-то интересное... От мужчины дождешься справедливости...

— Кто в доме? — спросил полисмен.

— Лакей.

— Может быть, — сказал полисмен, — он видел...

— Положись на меня, — сказал сержант. — Я шестерых вырастил. Знаю их как облупленных. Что касается детей, меня учить нечему.

— Он чего-то боится.

— Дурные сны, — сказал сержант.

— Фамилия лакея?

— Бейнз.

— А этого мистера Бейнза, — спросил полисмен Филипа, — ты любишь, а? Он добрый? — Они пытались что-то выведать у него; он никому из них не доверял; он сказал «да» нетвердо, потому что боялся, как бы ему вдруг не навязали новых секретов, новой ответственности. — А миссис Бейнз?

— Да.

Они посовещались между собой, не отходя от стола; Роза негодовала хриплым голосом. Она, будто мужчина в женской роли, чрезмерно подчеркивала в себе женщину и в то же время унижала свою женственность спущенными чулками и обветренной кожей. В печке осыпалась горка угля; для теплого вечера в конце лета комната была слишком жарко натоплена. На стене висело описание трупа, обнаруженного в Темзе, — вернее, описание того, во что труп был одет: шерстяная нательная фуфайка, шерстяные кальсоны, шерстяная рубашка в голубую полоску, башмаки десятый номер, синий костюм с продранными локтями, целлулоидный воротничок — размер пятнадцать с половиной. О самом трупе ничего не нашли нужным сказать, кроме размеров его одежды, — труп как труп.

— Пойдем, — позвал полисмен Филипа. Ему было интересно, он радовался, что послали его, и в то же время стеснялся своего спутника — маленького мальчика в одной пижаме. Он чуял что-то, сам не зная, что именно, но подсмеивание встречных задевало его самолюбие. Пивные уже закрылись, на улицах было много людей, старавшихся как можно дольше растянуть длинный день. Он быстро шел по менее людным улицам, выбирал, где потемнее, не хотел убавлять шага, а Филип старался идти как можно медленнее, повисал у него на руке, еле переступал ногами. Он не мог без ужаса думать о миссис Бейнз, ожидавшей их в холле: теперь он знал, что она умерла. Он понял это по гримасничанью сержанта; но ее не похоронили, она все еще лежит там; парадная дверь откроется, и он сразу увидит мертвеца.

В окнах подвального этажа горел огонь, и, к его радости, полисмен свернул прямо к ступенькам во дворе. Может быть, ему и не придется увидеть миссис Бейнз. Полисмен постучал, не найдя звонка в темноте, и Бейнз сразу открыл им. Он стал в дверях чистой светлой комнаты, и заранее заготовленные, грустные, правдоподобные, все объясняющие слова высохли у него на губах при виде Филипа; он не ожидал, что Филип вернется в сопровождении полисмена. Приходилось обдумывать все заново; он не любил лгать; не будь Эмми, он рассказал бы всю правду, чем бы это ни грозило ему.

— Мистер Бейнз? — спросил полисмен.

Он кивнул; он не находил нужных слов; острый, проницательный взгляд, внезапное появление Филипа выбили у него почву из-под ног.

— Это мальчик из вашего дома?

— Да, — ответил Бейнз.

Филип почувствовал, что Бейнз пытается что-то сказать ему, и он закрыл этому призыву доступ в свое сознание. Он любил Бейнза, но Бейнз сделал его причастным к своим секретам, к чему-то страшному, непонятному. Слепящая утренняя мысль: «Вот она, жизнь» — превратилась, после того как он прошел выучку у Бейнза, в отвратительное воспоминание. «Вот она какая, жизнь»: сальная прядь волос у его губ, чуть слышный, полный жестокости и муки вопрос: «Где они?», ворох черной одежды, сброшенной в холл. Вот что случается, когда любишь кого-нибудь: становишься причастным всему. И Филип с безжалостным эгоизмом отъял себя от жизни, от любви, от Бейнза.

Между ними было столько хорошего, но он снес все это до основания, подобно тому, как отступающая армия перерезает провода, уничтожает мосты. В оставленной местности покидаешь многое милое сердцу — утро в парке, мороженое в кондитерской на углу, сосиски к ужину. Но с отступлением связаны не только временные потери — его отягощают старики, которые просятся на последнюю уходящую машину, тогда как подвергать из-за них опасности тыловые части нельзя. Отступая, надолго порываешь связь с жизнью, с заботами о людях, с теплом человеческих отношений.

— Врач здесь. — Бейнз кивнул на дверь, провел языком по губам, не сводя глаз с Фила, прося его о чем-то, как собака, которая не может сказать, что ей нужно. — Все кончено. Она поскользнулась на каменных ступеньках в подвал. Я был здесь. Слышал, как она упала. — Он старался не видеть записной книжки, не видеть, сколько полисмен ухитрился всего написать бисерным почерком на одной страничке.

— Мальчик был при этом?

— Нет, нет. Я думал, он спит. Может, отвести его наверх? Это страшно! О-о! — сказал Бейнз, теряя власть над собой. — Ребенку не годится такое видеть!

— Она там? — спросил полисмен.

— Я оставил ее так, как есть, — сказал Бейнз.

— Тогда пусть он...

— Идите с парадного хода, — сказал Бейнз и снова, как собака, стал молить его: еще один секрет, сохрани мой секрет, сделай это ради старика Бейнза, он ни о чем тебя больше не попросит.

— Пойдем, — сказал полисмен. — Я провожу тебя в спальню. Ты джентльмен, тебе надо войти в дом с парадного хода, как полагается хозяину. Или вы его отведете, мистер Бейнз, а я поговорю с врачом?

— Хорошо, — сказал Бейнз, — отведу. — Он подходил к Филипу, моля о чем-то с мягким, растерянным выражением лица: я Бейнз, старый солдат; угостить тебя жарким на пальмовом масле, а? Настоящая жизнь; сорок негров; никогда не пускал в ход револьвер; знаешь, к ним нельзя плохо относиться; у них это не любовь, а что-то другое, чего мы не понимаем. Призывы еще кое-как доходили с последних пограничных постов, они упрашивали, молили, напоминали: я твой старый друг Бейнз; хочешь, пойдем на футбол? Стаканчик лимонада не повредит; сосиски; длинный день. Но провода перерезаны, призывы угасли в бескрайней пустоте вымытой, выскобленной комнаты, в которой человеку негде спрятать свои секреты.