Осколок - Владислав Крисятецкий

Я пытаюсь подняться на ноги. Со второй попытки мне это удается.

– Не смей так говорить, – хриплю я, глядя в стену. – Можешь сколько угодно оскорблять меня, но о матери ни одного дурного слова…

– Оскорблять тебя? – со злорадством в голосе переспрашивает она. – Да ты сам себя оскорбляешь! Себя и маму оскорбляешь ты и никто больше! При этом забывая, что ни ты, ни она не сделали для нас ровным счетом ничего! Вы лишь строили планы, а мы с улыбками встречали вас на крыльце интерната! Мы радовались каждому вашему визиту! Мы готовы были ехать с вами куда угодно! Мы готовы были называть тебя «папой»! Мы ждали, когда наступит день, и вы поймете, что самое главное – это быть вместе! То, чего так и не случилось! Но даже после смерти мамы вы были всем самым светлым, что еще жило, сохранялось в нас! Жило, как живет надежда! Как память, которую невозможно вымарать! Потому мы и приходим к тебе! Настолько часто, насколько можем себе это позволить… Настолько часто, насколько можем… казаться тебе и самим себе счастливыми и беззаботными…

Ее речь все чаще прерывается всхлипами. Наконец, она умолкает вовсе и, закрыв лицо руками, тихо плачет. Впервые на моей памяти. Это самый жестокий аргумент из всех, которые я только что услышал от нее. Самый обезоруживающий и шокирующий. Бьющий в самое сердце.

Мои пальцы побелели, вцепившись в подлокотники нового кресла. И все же я остаюсь стоять. Я словно пригвожден к этому месту. Хотя пытка, которой мы подвергаем друг друга в эти минуты, гораздо более мучительная и страшная, чем мое стояние.

– Ну а ты что скажешь? – тихо обращаюсь я к Артему.

Мой голос лишен какого-либо выражения, будто он больше не принадлежит живому существу.

Артем сидит неподвижно, опершись локтями о край стола, его лицо спрятано в широких шоферских ладонях. В ответ на мой вопрос оно медленно появляется. Я вижу тяжкое страдание, заставившее его моментально постареть на несколько лет. Впрочем, нет. Теперь его лицо не кажется мне ни молодым, ни старым – оно словно потеряло свой возраст.

– Ты… ты напрасно затеял… этот разговор, дядя Коля, – говорит он устало, с трудом подбирая нужные слова. – Мне лишь… лишь стало больнее от того, что ты рассказал. Не имеет… значения, правда это или нет. Самое печальное, что… что все это ничего не меняет… Наша с Катей жизнь такая, какая она есть. А Карловский… Мы слишком зависим от него. Он слишком много значит для нас и нашего будущего. Я, как ты слышал, ему многим обязан, а она…

Он бросает взгляд на сестру, затем виновато опускает глаза.

Молчание, прерываемое всхлипами Кати. Тягостные бесконечные минуты, когда никто не может сказать ни слова.

Наконец, Артем смотрит на часы.

– Я поеду, пожалуй, – заключает он, тяжело вздыхая.

Сокрушенно качает головой. Не смотрит в мою сторону.

– Отвези меня, – слышится срывающийся от слез голос Кати. – Я здесь не останусь.

– Я могу не успеть на встречу, – отвечает он вяло.

– Ничего, подождет. Если бы он знал причину… – начинает она и снова умолкает, доставая сумочку и шаря по ней в поисках носового платка.

Они молча встают, не глядя на меня, и направляются к двери комнаты. Катя торопливо выскакивает в прихожую, вытирая глаза. Артем идет следом, но, прежде чем выйти, он останавливается и все же оборачивается.

Несколько секунд мы смотрим друг другу в глаза. Словно силясь что-то изменить, пока еще есть возможность. Но никто из нас не знает, что сказать.

– Прости нас, дядя Коля, – срывается с губ Артема одинокая фраза.

Через мгновение я остаюсь в комнате один. А еще через несколько я слышу, как захлопывается входная дверь.

Вот и всё.

Я медленно опускаюсь в кресло. Руки слушаются меня с трудом. Рассеянно смотрю по сторонам, но взгляд не может остановиться на чем-то одном.

Меня больше нет. Это единственная мысль, которая приходит в голову.

Слабые беспомощные дети. Я никогда не был единым целым с ними. Всё, что я себе навоображал, когда готовился к нашей встрече и что чувствовал в ее начале, было лишь очередной иллюзией, которая должна вот-вот выветриться из моей никчемной головы. Как аромат Катиных духов, что еще витает над этим праздничным столом. Теперь я совершенно пуст. Окончательно. Моя жизнь не подлежит восстановлению. А жизнь Кати и Артема сильно покалечена.

Тому есть причины. Да, конечно, в первую очередь это я. Моя нерасторопность, бестактность, слепота. Но со мной, наконец, выяснено. Покончено.

Марина? Нет, ее вины я по-прежнему не вижу. Она не могла поступить по-другому. Просто на моем месте должен был оказаться более мудрый, более уверенный в себе человек. Способный указать ей на возможную опасность и подсказать выход. Взять за руки и увести от всех неприятностей, которые казались непреодолимыми. А теперь кажутся незначительными. Не ее вина, что я был способен лишь на внимание и сопереживание, но не на подвиг в ее честь. И что тем самым вынудил ее искать спасения от житейских неурядиц вот таким стоившим ей жизни способом.

Карловский. Папа Карло.

Это имя внезапно вспыхивает во мне, разгоняя уставшее сердце.

Нет, еще не всё.

Осталось главное.

Бросаю взгляд на часы. У меня еще есть время.

Выход на набережную. Пожилой человек. Фокстерьер.

Винтовка. Она должна быть в диване. Точно помню, что убирал ее туда. Патроны там же. Срочно нужен какой-нибудь чехол, чтобы не вызвать подозрений. Да, я давно не был на охоте, Артем.

Вызвать такси.

Надо успеть. Должен успеть.

Вот оно. Вот смысл. Вот финишная ленточка.

Только быстро. Только осторожно. Только спокойно.

Это мой единственный шанс. Единственная возможность призвать его к ответу. Не имеет значения, что будет дальше. Больше ничто не имеет значения. Важна лишь моя решимость. Жизнь Марины. Жизнь ее детей. Моя жизнь.

Прежде чем подняться на ноги, я торопливо оглядываю комнату. Да, теперь предметы обрели четкие очертания. Да, я сосредоточен. Да, теперь у меня есть цель. Сегодняшнее торжество было важно, но о его истинном значении я не подозревал. Жаль, что теперь мне некому сказать об этом.

Передо мной лишь стол. Тарелки. Бокалы. Фрукты. Торт, к которому так никто и не притронулся.

Початая бутылка шампанского.

Апрель 2007