Журнал «Вокруг Света» №06 за 1989 год - Вокруг Света

Вот и первый дом при въезде в село принадлежал семье пастуха; дому двести с лишним лет, но он так хорошо сохранился, что потребовалось только реставрировать кое-какие деревянные детали, и он снова стал живым и обитаемым. Сначала здесь размещалось музыкальное училище, а в 1979 году, когда училище переехало в новое, специально для него построенное здание, в доме пастуха открылся этнографический музей.

Все это мы узнали от Николы Гёчева. Он родом из Широка-Лыки, теперь на пенсии и вот присматривает за домом-музеем, охотно рассказывает приезжим о прошлой и настоящей жизни своего села.

Дом пастуха стоит на склоне горы, у дороги; высокий, сложенный из камня нижний этаж придает дому сходство с башней, но это впечатление тут же разрушают выступающие на высоте эркеры — беленые, отделанные темным деревом, с небольшими окошками, которые смотрят на речку, лес, горы.

Родопский дом... Если я берусь добавить несколько слов к тому, что уже написано о нем, то лишь потому, что своими глазами видела родопские дома и в Широка-Лыке, и в селе Могилице, и в городке Чепеларе, и в старых кварталах Смоляна — все они очень разные и вместе с тем очень похожие. Было время, когда человек уходил в горы, спасаясь от завоевателей, и строил каменную жилую башню-квадрат с маленькими окошками, чтобы чувствовать себя в безопасности. Впоследствии дом расширялся, сохраняя неприступность,— низ оставался каменным. И так как земли было мало, дом на высоте обрастал эркерами. Эркеры — характерная деталь родопской архитектуры. Со временем стал расширяться и нижний этаж — за счет внутреннего дворика. Человек словно пленил частичку окружающего пространства, огородил ее высокими стенами, привязал к своему дому. Во дворе шла вся хозяйственная работа, оттуда был вход и в нижний этаж, и наверх. Двор постепенно стал центром жизни, и тогда в верхних этажах стали расти кьошки — нечто вроде застекленных террасок. Кьошк — тоже характерный элемент родопского дома, показатель благосостояния хозяина. Крыши, крытые «тикли» — серыми пластинами сланца, завершали ломаный рисунок верхних этажей. Возведенный в горах, родопский дом всегда оставался домом, про который горец мог сказать: «Мой дом — моя крепость».

Никола Гёчев распахнул дверь...

Первый этаж, полутемный, с каменным полом,— хозяйственный, здесь держали скот, инвентарь и разную утварь; второй этаж — жилой. Деревянный пол, деревянный потолок, широкие деревянные рамы. В окне застыли далекие ели. Солнечный свет ложится бликами на темное дерево, на яркие ковры из овечьей и козьей шерсти, покрывающие пол и лавки. Тепло и уютно кажется в этих строгих стенах.

Никола Гёчев знает, как жили люди в этом доме, любит их, каждая деталь быта ему памятна. Он показывает кухню с очагом; здесь же подвешена люлька, стоят металлические кувшины и деревянные ведра; на столе — деревянные ложки, деревянная резная печать с крестом и словами «Иисус Христос»: этой печатью метили хлеб...

Очаг в доме был один. Поэтому и потолки низкие, и открыты двери в гостиную, где стоял мангал с угольями. А на третьем этаже и вовсе было прохладно: там, в маленьких комнатках, дочери пастуха хранили приданое. На расписной сундук клали сотканные ими «халишита», «китеники», «козяци» — одеяла, паласы, подстилки, пока не упрутся в потолок.

— Мастерицы наши женщины были, какие мастерицы...— разволновался Никола Гёчев.— И все сами делали, с любовью. Посмотрите на их одежду.

Гёчев показывает вышитые передники.

— У молодой девушки передник желто-красной расцветки, это цвета восхода, ей еще жить и жить! У молодой женщины — оранжево-зеленый, это расцвет жизни, а у старой — желто-черный, это цвета заката...

И в женской, и в мужской пастушьей одежде ощущается славянское влияние. До сих пор в Родопах бытуют и славянские названия, связанные с ткацким ремеслом: вретено, гребен, кросна... Как все-таки упорно сохраняли горцы-болгары свои традиции, свой язык. Этнографы в Смоляне рассказывали, что в захоронениях времен османского владычества находят камни с вырезанным крестом. Ставить такие памятники было невозможно, но важно было передать, что дух народа не сломлен...

— Вот так и жило наше село,— рассуждал Никола Гёчев.— Горы, лес, овцы давали все — дом, одежду, пищу. Сто тысяч овец держали, а сейчас крохи остались. С тех пор, как мы перестали гонять стада на юг, к Эгейскому морю,— с тех пор и перевелись пастухи. Но не умерла Широка-Лыка! Потянулись люди к учению, уже целые фамилии сложились — врачей, инженеров, художников, музыкантов... Да и государство заботится, чтобы жило село: у нас работает цех завода «Коммуна», что в Смоляне, и отделение «Валентины» — одежду шьют, да человек сто обслуживают музыкальное училище-интернат. Всего в селе 250 домов, около тысячи человек.

А вы о нашем училище слышали? — спросил Никола Гёчев.— О, такое еще поискать...

Он тронул — один за другим — колокола, висевшие около лестницы. Каждый колокол — «чан» имел свой голос. Для большей звучности мастера часто добавляли в сплав серебро: чаны были предметом гордости каждого родопского пастуха. Можно представить, какой перезвон стоял во время кочевья!

Никола Гёчев взялся проводить нас до училища. Мы шли через все село, слева шумела речка, справа взбирались по склону дома. Они напоминали цветы: серый каменный стебель и бело-коричневые лепестки эркеров на фоне зеленых гор. Возле домов играли дети, грелись на солнышке старушки; кое-где во дворах слышался звук пилы; возле одного дома, вокруг плахи-стола с черными бутылками чинно сидели мужчины...

Музыкальное училище стояло на краю поляны. Здание — современное, с широкими окнами — выглядело притихшим, как в дни летних каникул. Мы постучались, нам открыли, и тотчас в просторном вестибюле с натертым до блеска паркетным полом появилась моложавая изящная женщина в строгом костюме.

— Стефка Кушлева, директор училища,— представилась она и добавила с сожалением: — Учеников сейчас нет, они на уборке картофеля. Но классы я покажу...

Кушлева повела нас по просторным чистым коридорам с табличками кабинетов: звукозаписи, народного пения, индивидуальных занятий, болгарской литературы, болгарского языка... До двухсот школьников со всей Болгарии учатся здесь с восьмого по двенадцатый класс, содержание учащихся оплачивает государство. Такое же училище есть еще только в городе Котел, оно старше этого, но подобных училищ, целиком занятых подготовкой специалистов по музыкальному фольклору, нет больше, как утверждала Стефка Кушлева, ни в одной социалистической стране.

— Принцип обучения у нас такой же, как в любой музыкальной школе,— заметила Кушлева,— а как специальный предмет — народные песни и народные музыкальные инструменты: кавал, гадулка, тамбура, гайда.

Я видела эти инструменты в Смоляне, в Историческом музее. Кавал — это длинная свирель, гайда — волынка (она и в Доме пастуха есть), тамбура и гадулка — струнные...

Кушлева рассказала, как трудно приходилось сначала — не было программы преподавания народной музыки, обучали на слух. Потом помогли пловдивские музыканты, Академия наук, стараниями которой собран на сегодня весь фольклор в словах и звуках. Тем не менее ребята ездят по деревням, записывают музыку, и из родных краев каждый ученик после летних каникул должен обязательно привезти запись. Есть при училище и большой ансамбль, выступают в общине, по всей Болгарии, бывают за границей — сейчас вот собираются в Ливию, там много болгарских строителей. «Сегодня надо жить с широко открытыми глазами,— говорила Стефка Кушлева.— Общение помогает больше ценить свое национальное искусство и учит соизмерять его с общечеловеческими ценностями». Работают ребята и в кружке, где восстанавливают и просто изучают народные инструменты. Руководит им

Дафо Трендафилов, опытный мастер, сам делает волынки. Ребята обращаются к нему — бай Дафо, «бай» — значит уважаемый человек.

— Ну а праздники, старинные народные праздники? Ученики принимают в них участие? — спросила я, вспомнив выразительные маски кукеров, что висели в Доме пастуха. Никола Гёчев рассказывал, что раньше в начале марта обязательно устраивали в селе праздник, который назывался «пес-понедельник»: в понедельник, после поста, резали скот, собаки шалели от обилия пищи, бежали за кукерами — ряжеными. Отсюда, видно, и пошло такое странное название праздника. Много было музыки, плясок, кукеры давали представления: их маски, словно человеческие лица, выражали доброту, презрение, иронию, злость...

— Знаете,— сказала Стефка Кушлева, немного смутившись,— еще недавно мы изучали народные религиозные праздники только теоретически. Теперь, когда отношение к ним стало более разумным, начали принимать в них участие. И первый был — колядование. Для ребят это было откровением, для нас — хорошей естественной методой познания фольклора...