Предрассветная лихорадка - Петер Гардош

– Так сколько, ты говоришь, километров? – деловито поинтересовался он.

– Двести семьдесят.

– Два дня туда, два обратно. Не разрешат.

Мой отец быстро шел, глядя себе под ноги.

– Разрешат.

Гарри чувствовал, как важно теперь развеять всяческие сомнения относительно его мужской силы.

– Я уже почти в идеальной форме. По утрам вот с таким просыпаюсь!

И для наглядности показал, с каким. Но отец не отреагировал.

В любом случае помните, что я буду Вашим двоюродным братом, а Гарри пускай будет дядей Вашей подруги Шары. Но должен предупредить Вас, что на станции (уже на станции) мы с Вами по-родственному расцелуемся! Чтобы соблюдать видимость!

С дружескими рукопожатиями и родственными поцелуями, Миклош.

Однажды солнечным утром (что в Экшё большая редкость) в палате распахнулась дверь и на пороге показалась смеющаяся, кругленькая как мячик, усатая Юдит Гольд. Она бросила на пол свои пожитки и распростерла объятия:

– Меня тоже Свенссон прислал! Анемия тяжелой степени! Будем вместе болеть!

Шара бросилась к Юдит, они обнялись. Лили тоже выбралась из постели, хотя это было строжайше запрещено. Взявшись за руки, подруги пустились в пляс у окна, а потом уселись на койку. Юдит Гольд обхватила ладонями руку Лили:

– Ну как, пишет еще тебе?

Лили выждала: в последнее время она училась держать драматическую паузу, понимая, какие, пусть небольшие, но все-таки ощутимые преимущества она может дать. Она медленно, театрально поднялась, подошла к тумбочке и выдвинула ящик. Достав пачку писем, перетянутую резинкой, Лили подняла ее над головой:

– Восемь!

Юдит Гольд всплеснула руками.

– Трудолюбивый парень!

Шара похлопала Юдит Гольд по коленке.

– А если б ты знала, какой он умный! И к тому же социалист!

Это было уж слишком. Юдит Гольд поморщилась:

– Фу! Социалистов я не люблю.

– А Лили любит.

Юдит Гольд взяла из рук Лили письма и понюхала их.

– Это точно, что не женатый?

Лили пришла в изумление. Ну зачем нюхать письма?

– Точней не бывает.

– Это надо проверить. Я вон сколько раз обжигалась.

Юдит Гольд была старше их по крайней мере на десять лет. И довольно непривлекательной. Тем не менее она могла иметь некоторый опыт. Лили забрала у нее письма, сдернула с них резинку и развернула то, что лежало сверху.

– Вот что он пишет:

Спешу сообщить хорошую новость: мы можем писать теперь в Венгрию! Правда, пока только по-английски и коротко. Двадцать пять слов – на бланке, который нужно запрашивать в консульстве или по адресу: Красный Крест, Стокгольм, почтовый ящик 14.

– Вот так!

Новость и правда была хорошая, и все трое погрузились в задумчивое молчание.

Лили вернулась в кровать и, положив письма на живот, уставила взгляд в потолок.

– От мамочки никаких вестей. И от папочки тоже. Даже думать об этом страшно. А вам не страшно?

Девушки молчали, избегая смотреть друг на друга.

В тусклый пасмурный день, когда осень уже добралась и до Готланда, Линдхольм в полдень созвал обитателей больничного лагеря.

И в телеграфном стиле проинформировал их о существенных изменениях в их положении. Хорошая новость заключалась в том, что среди пациентов больше нет заразных, другая же новость – в том, что венгерскую часть контингента на следующее утро отправят из Лербру в новый больничный лагерь близ городка Авеста в северной части Швеции. Это в нескольких сотнях километров от Готланда. И Линдхольм, главный врач, отправится вместе с ними.

До Авесты в неторопливо пыхтящем поезде они добирались долгих полтора дня. Новое пристанище, что находилось в семи километрах от города, сперва показалось им каким-то гиблым местом. Лагерь, стоявший в глубине леса, был обнесен проволочным забором, а прямо посередине торчала какая-то заводская труба.

Их разместили в кирпичных бараках. Наверное, перенести эти перемены было бы легче, если бы настроение не подавлял суровый по сравнению с Готландом климат. В Авесте постоянно дул ветер, все было покрыто инеем, а солнце цвета переспелого апельсина показывалось разве что на минуты. Перед окнами была небольшая бетонированная площадка с торчащим из трещин бурьяном. Без сомнения, было в этой площадке какое-то утопическое очарование. На ней стоял длинный деревянный стол со скамьями – как на каком-нибудь хуторе в венгерской степи. По вечерам и больные, и выздоравливающие устраивались здесь, кутаясь в теплые одеяла.

Линдхольм добился даже, чтобы им присылали из Венгрии газеты, которые приходили обычно три раза в неделю, с двадцатидневной задержкой. Измятую, отпечатанную на дрянной бумаге газету венгры тут же разрывали на четыре части и группами, вися друг на друге, пожирали газетные новости. Над их головами плясала на ветру лампочка. Периодически в ее бледном свете они менялись страницами и, беззвучно шевеля губами, мысленно уносились в родные края.

В первый рейс отправляется восстановленный винтовой пароход с паровой машиной мощностью двести пятьдесят лошадиных сил.

В отеле “Геллерт” чествуют советского художника Герасимова.

Кечкемет получит от советских оккупационных властей триста пар волов.

В Сегеде пройдут велогонки.

Мартон Келети приступает к съемкам фильма “Учительница”.

Вы представляете, мы раздобыли один из августовских номеров “Кошут Непе”! Зачитали до дыр! Вплоть до объявлений! В театрах аншлаги! Газета на четырех полосах стоит два пенге, килограмм муки – четырнадцать. Народные суды одного за другим осуждают военных преступников! Переименованы улицы!

Площадь Муссолини стала площадью Маркса! Страна полна оптимизма, все жаждут работать! Учителя средних школ проходят переподготовку. Первую лекцию им прочел Матяш Ракоши. Но я, наверное, утомил Вас всей этой политикой.

Крохотное помещение рентгеновского кабинета ма-ло чем отличалось от того, что было в Лербру. Разница была только в том, что по потолку здесь убегала неизвестно куда длинная тонкая трещинка, которая показалась отцу символической, дающей ему основания на что-то надеяться.

В этом помещении отец снова прошел рентген. Пока делали снимки, он должен был много раз прижиматься худыми плечами и впалой грудью к холодному аппарату. Как и в Лербру, после каждого снимка раздавался тонкий свисток, а в конце процедуры, когда раздвинулись дверцы и в кабинку ворвался свет, отец точно так же вскинул руку к глазам. А напротив него, в защитном кожаном фартуке, точно так же, как и в Лербру, уже стоял Линдхольм.

Разбор новых снимков состоялся на следующий день. Мой отец, войдя в кабинет, сел на привычное место – на стул напротив письменного стола. И тут же подался назад, так что передние ножки стула оторвались от пола. Эту дурацкую привычку мой отец приобрел здесь, в Авесте. Он дал себе слово, что, когда речь зайдет о том, жить ему или умереть, он попытается уравновесить стул. Откинувшись назад, он, как какой-нибудь шаловливый ребенок, стал балансировать на задних ножках стула. Что, естественно, требовало безумной концентрации.

Линдхольм пристально посмотрел на отца:

– Удачные снимки. Четкие, хорошо поддаются анализу.

– Изменения?

– Порадовать вас не могу.

Хлоп. Стул под отцом опустился на передние ножки.

– Так что от поездки придется отказаться. К тому же мы теперь слишком далеко от Экшё. Я даже не знаю, сколько потребуется пересадок, чтобы туда добраться.

– Мне нужно всего три дня.

– У вас упорно держится предутренняя лихорадка. Нет, чудес не бывает.

– Но это важно не для меня. Моей двоюродной сестре очень плохо, у нее депрессия. Я должен спасти ей жизнь.

Линдхольм задумчиво посмотрел на отца.

К тому времени они с женой уже устроились на новом месте. Он решил пригласить отца к себе в гости: быть может, за дружеским семейным ужином удастся отговорить этого симпатичного, но упрямого молодого человека от его сумасшедшей затеи.

Квартира Линдхольмов была у железной дороги, и время от времени под окнами проносились составы. Мой отец, принарядившийся, в пиджаке с чужого плеча и при галстуке, чувствовал себя в этой непривычной одежде неловко. Разговор за столом не клеился, хотя с Мартой, женой главного врача, которую в Авесте определили к ним старшей сестрой, мой отец уже успел подружиться.

Хозяйка подала голубцы.

– Приготовлено исключительно ради вас, – заправляя за ворот салфетку, сказал Линдхольм. – Венгерское блюдо, насколько я знаю.

Мимо окон со свистом промчался поезд.

– Одно из моих любимых, – сказал отец в наступившей опять тишине.

Он отломил себе хлеба и стал аккуратно собирать со скатерти крошки. Марта хлопнула его по руке: