Концерт для баритона с оркестром - Максуд Ибрагимбеков

Это легче всего обещать что-то за чужой счет. Сами-то - ни отец, ни дядя не захотели музыкантами стать, а меня заставляют. В честь деда! При чем здесь дед! Я же живой человек, у меня же тоже спросить надо, кем я хочу стать. А если бы мой дед не композитором был, а водолазом или дрессировщиком, так что же, меня бы тоже заставили под воду лезть или собачек дрессировать? Хотя, с другой стороны, мне бы это гораздо, больше понравилось," чем в эту школу ходить. Мне ведь вот еще в чем не повезло - когда я поступал, на экзамене выяснилось, что у меня абсолютный слух. В этом году, как перешел в третий класс, мне репетитора взяли, Эльмиру-ханум, она в консерватории учится, на третьем курсе. Она к нам три раза в неделю приходит. Ужасно веселая. Я ей свои рисунки показываю, и они ей очень нравятся. Мы с ней иногда в четыре руки играем, по-моему, здорово получается. Она говорит, что я в общем человек не без способностей, но лентяй и хитрец, это из-за того, что я первое время прятал ноты, говорил, потерял, и все тут! Я и раньше так делал, и тетка каждый раз искала их, а вот с Эльмирой этот номер не прошел, она мне в первый же раз сказала, чтобы я принес ноты, и объяснила, что если я буду хитрить и врать, то у меня может вырасти хвост.

Я подошел к письменному столу и из ящика вытащил коробочку из-под пистонов. Она до самых краев была заполнена мелкой, каждая крупинка размером с булавочную головку, крупой. Это подарок дяди. Он ее принес осенью и сказал, что это яйца шелкопряда и что из нее весной вылупятся маленькие гусеницы, которые через некоторое время, если их не уморить, превратятся в красивых бабочек. Осенью крупа эта была светло-желтая, а теперь потемнела. Иногда я начинаю сомневаться, что из этой крупы может что-то путное получиться, но тогда сам себе напоминаю историю с луковицами. В прошлом году дядя принес мне пятнадцать луковиц, обыкновенных мелких репчатых луковиц. Он сказал, что если их поставить в неглубокое блюдо с водой, то они расцветут цветами шафрана. Я и раньше ставил в воду луковицы, и из них вырастали зеленые луковичные стебли без всяких цветов.

Через неделю выбились зеленые стебли, все как полагается, ничего особенного, и стали расти, а потом наступило то утро. Я проснулся и сразу же почувствовал, что происходит что-то удивительное и хорошее. Нежный запах заполнил всю комнату, спросонок мне показалось, что этот запах вливается в нее прохладными струями через стекла окна, сквозь занавеси вместе с солнечными лучами.

Я подбежал к столу и увидел в прозрачной воде бледно-розовые цветы с ярко-красными и оранжевыми тычинками, которые светились как огоньки. Мне даже показалось, что цветы шафрана медленно кружатся на блюде. Это, конечно, от неожиданности мне так, показалось, но все равно я это запомнил, как они медленно кружатся... Я надолго это запомнил. Я часто потом подходил к этим цветам и, наклонившись, нюхал их, очень приятный запах, но никакого волнения не испытывал.

Я рассказал об этом сне тете, но она сказала, что я все придумал - ни одному человеку не удавалось еще увидеть цветной сон. Дядя улыбнулся и посоветовал мне не спорить, потому что цветные сны снятся только шизофреникам.

По утрам в воскресенье я сразу же включаю приемник, в восемь пятнадцать хорошие концерты передают. Сегодня чуть опоздал, концерт уже начался. Кто-то пел арию Герцога. Даже не заметил, как Эльмира в комнату вошла. Поздоровалась. Я ей говорю:

- Здорово поет!

- А кто это, знаешь?

- Нет. Чувствую, что хороший певец...

- Малограмотный ты у нас. Хороший... Это же Лемешев. Эх ты, "уши".

Я ей сказал как-то в первые дни, когда только мы начали заниматься, что у меня слух хороший, правду же сказал, я от педагогов в школе узнал при "поступлении, что у меня абсолютный слух; она хихикнула, посмотрела на меня внимательно и говорит: "Уши у тебя хорошие". Тетя Мензер была в комнате, так чуть не обалдела от удивления, а Эльмира хоть бы что, смотрит на меня и улыбается. Уши у меня действительно большие. С тех пор она как что - "уши", "уши". Когда хвалит - "уши", то же самое, когда ругает. У нее это необидно получается.

Я ей сыграл Лешгорна - два этюда, то, что она мне с четверга задала, ничего, в одном месте только поправила. Скукотища эти этюды, зачахнуть от них можно. Ей тоже, видно, скучно стало, говорит:

- Слушай, а ты когда-нибудь пробовал сам что-нибудь для себя сыграть? На слух мелодию подобрать?

В школе нам это запрещают, постановка пальцев портится.

- Нет,- говорю, - не пробовал. А зачем?

- Как это "зачем"? Ты же у нас в композиторы знаменитые готовишься?

Тут я разозлился, сказал, что не хочу, вообще не буду музыкантом.

- Ну а вдруг к бабушке на именины попадешь, гости сыграть тебя попросят?

- Нет у меня ни одной бабушки. Обе умерли.

- Трудно с тобой разговаривать... Ну тебе-то самому музыка нравится- песня или другое что-нибудь?

- Конечно, нравится. Многое. ' "

- Кроме Баха, - это она между прочим сказала. - А в последнее время что-нибудь новое слышал?

- Мне, - говорю, - очень вальс понравился. Из фильма "Под небом Сицилии". - Я стал подбирать, мелодия простая очень.

Она говорит:

- Нет уж! Без меня. Сыграешь в следующий раз. А теперь давай-ка пройдем Гедике, давно мы его с тобой не играли. Это еще хуже Лешгорна.

- Физиономия, - говорит, - у тебя, как будто из блюдца касторку пьешь.

После урока она меня мандаринами угостила. Два дала мне,

третий сама съела.

- Вообще-то, - говорит, - я все три тебе принесла. В последний момент жалко стало.

Доели мы мандарины, я пошел, взял из ящика коробочку - ей показать. Открыл, а там вместо крупы черной мохнатые червячки. Как только я поднял крышку, они все разом головы кверху задрали.

- Вылупились!

- Кто? - спросила Эльмира.

- Смотри! - Я ей протянул коробку, а она от нее сразу

отпрыгнула. ,

-Убери их от меня!

- Это же шелковичные!

- Очень хорошо, но ко мне с этим не подходи... Ты что откармливать их собираешься?

- Тутовыми листьями.

- А где же ты листья найдешь, ведь ни одно дерево еще не зазеленело?

Тут я растерялся. И вдобавок ко всему к нам подходит тетя Мензер с какой-то неизвестной женщиной и с худущим мальчиком и говорит мне:

- Познакомься! Это наши новые соседи!

Так я в первый раз, увидел Адиля.

Мы побежали с ним к райсовету, я точно знал, что там растет несколько деревьев - красная и белая тута. Можно было" конечно, к поликлинике сбегать, это совсем рядом, в конце квартала нашего, и у входа растет большое тутовое дерево, но к нему никто бы из нашего двора подойти не решился бы, потому что каждый день с утра до позднего вечера, прислонившись к нему, стоял страшный бородатый человек. Не знаю, чем ему это дерево понравилось, только стоял он всегда там. Стоял и молчал. Его каждое утро санитар приводил и оставлял на целый день, а вечером уводил. Оттого что он молчал, легче не становилось лицо у него было страшное и свирепое. Некоторые прохожие думали, что он нищий, и пытались положить ему в руку мелочь, и некоторым удавалось это, но после их ухода, рано или поздно, монеты из его ладони выкатывались на тротуар. Никто не знал, откуда он здесь появился, кто говорил, что он сумасшедший, кто контуженый, по-разному говорили, а бояться боялись его все, и ребята и взрослые.

Ни одного листа. Стоят деревья с голыми ветвями. Пропали червяки, зря вылупились. Вдруг смотрю, Адиль полез на дерево. Я за ним. Если посторонний человек лезет, мне подавно нужно. Понимаю, что зря, но лезу. Червячки-то все-таки мои. Смотрю, он почки отрывает, а они еле-еле набухшие.

- Если их накрошить, - говорит, - может, что-нибудь получится.

Только спустились, цап - милиционер за шиворот нас обоих схватил.

- Не стыдно? Школьники, а деревья губите.

- Это для шелковичных червей, - ему Адиль объясняет. - Очень важное дело.

Милиционер, по-моему, никогда о червях раньше не слышал, потому что сразу же нас отпустил, и по лицу его было видно что он удивился.

- Чтобы в последний раз было. Увижу вас здесь, отведу в отделение.

Я думал, они их не будут есть. Куда там! Только мы накрошили почки, червячки как набросятся на них.

Дядя, вернувшись с работы, пришел в мою комнату поглядеть на червей.

- Видишь, что получается, когда в чем-то не разбираешься!' Я теперь припоминаю, мой приятель объяснял мне, их надо на холоде держать, чтобы они раньше времени не вылупились.

- Ничего, - вдруг сказал Адиль, - самое трудное первые несколько дней продержаться, потом листья распустятся. - Это он вроде бы нас успокаивал. И с дядей так разговаривал, как будто они уже много лет знакомы. Кажется, он дяде понравился, я это почувствовал по тому, как дядя посмотрел на него, прежде чем ответить. Я уже заметил после разговора с милиционером, что этот Адиль со взрослыми здорово умеет разговаривать.

Я, до того как он появился в нашем дворе, ни с кем особенно не дружил. Так уж получилось. Я думаю - в основном из-за нотной папки. Не знаю, что уж в ней особенного было, папка как папка, с веревочными ручками, картонная, с вытисненной лирой и завязками бантиками по бокам. Я еще ни одного человека не встретил, чтобы он спокойно прошел мимо, когда я с этой папкой иду. Здорово она на окружающих действует. Это, наверно, потому, что я один на нашей улице, может быть, даже в районе хожу с такой папкой. Я одно время стал ноты в газету заворачивать; ничего хорошего, пока до школы дойдешь, они горбиться начинают, только и выход потом - привязывать их к пюпитру, сами ни за что не удержатся. Я из-за этой папки на полчаса раньше утром выходил, чтобы не встретить никого. Дома я об этом никому не говорил, почему-то стыдно было, а ему рассказал рано утром, когда мы пошли до занятий почек гусениц нарвать. Он на меня посмотрел и задумался, потом говорит, что все это пустяки, яйца выеденного, говорит, все это не стоит.