Подземная железная дорога - Колсон Уайтхед

Когда заиграла музыка и начались танцы, все в очередной раз оценили, какой же Пройдоха молодец, ведь он как всегда точно угадал со своим днем рождения. Он всякий раз улавливал это общее напряжение, это разлитое в воздухе предчувствие беды, нависавшее над их каждодневным рабским бытом. Оно нарастало. И вот за несколько часов эта черная туча почти рассеялась. И про завтрашнее утро на хлопке можно было думать без дрожи. И про послезавтрашнее тоже. И про множество других дней, потому что души невольников наполнялись, пусть не досыта, воспоминаниями об этой теплой ночи и предвкушением грядущих дней рождения. Внутри хоровода душе было где спрятаться от царящего снаружи убожества.

Нобль поднял над головой бубен и ударил в него. Он слыл проворным сборщиком хлопка на поле и первым заводилой в деревне. Сегодня ночью пригодилось и то, и другое: ладони хлопают, локти присогнуты, бедра ходят вправо-влево.

Есть музыкальные инструменты, и есть те, кто на них играет, но порой не скрипач играет на скрипке, а скрипка начинает играть на нем, подчиняя его мелодии. Так случалось, когда на гуляньях Джордж и Уэсли брали в руки один скрипку, другой банджо. Пройдоха сидел в своей качалке, притоптывая босыми ногами о землю. Рабы шагнули в круг и пустились в пляс.

Кора не пошла танцевать. Музыка закружит, а потом оставит тебя один на один с мужчиной, а кто знает, что у него на уме? Все в движении, делай что хочешь. Он может притянуть тебя к себе, взять тебя за руки, пусть даже без дурных мыслей. На одном из дней рождения Пройдохи Уэсли сыграл им мелодию, которую выучил, когда жил на Севере, поэтому никто из них ее никогда не слышал. Кора не удержалась и, зажмурившись, пошла кружиться вместе с остальными, а когда открыла глаза, перед ней стоял Эдвард с горящим взглядом. Даже после того, как ни Эдварда, ни Пота уже на свете не было – Эдварда вздернули за попытку обмануть весовщика, подложив в мешок с хлопком камни, а Пот от крысиного укуса пошел черно-лиловыми пятнами и тоже давно в земле, – Кора содрогалась при одной мысли о том, что хоть на мгновение даст себе волю. Джордж наяривал на своей скрипке, ноты взметывались в небо, как искры ночного костра. Никто не подошел к Коре, чтобы затащить ее в общее безумное веселье.

Музыка прекратилась. Хоровод рассыпался. На миг раба может подхватить вихрь свободы. Убаюкать сладкой грезой промеж вспаханных борозд, промелькнуть в запутанных хитросплетениях предрассветного сна. Настигнуть на середине куплета в жаркую воскресную ночь. И всегда тут же – крик надсмотрщика, сигнал на работу, тень хозяина, напоминание о том, что в вечном своем рабстве человеком тебе дано быть только мгновение.

Из большого дома вышли братья Рэндаллы и теперь стояли среди невольников.

Рабы расступились, тщательно выверяя, какое расстояние подчеркнет правильное соотношение почтительности и страха.

Годфри, лакей Джеймса Рэндалла, держал в руках фонарь. Если верить старому Абрахаму, старший из братьев пошел в мать, толстую и непоколебимую, как бочка, а младший, Терренс, был весь в отца: высокий, с лицом хищного сыча, готового камнем броситься на жертву. От отца они унаследовали не только плантацию, но и портного, который раз в месяц приезжал из города в экипаже с образцами льняных и хлопковых тканей. С самого детства братьев одевали одинаково, и, став взрослыми, они не изменили своих привычек. Над чистотой их белоснежных панталон и рубашек бились черные руки местных прачек. В оранжевом отсвете костра их выступившие из темноты белые фигуры казались призраками с того света.

– Масса Джеймс, – пробормотал Пройдоха. Его здоровая рука сжала подлокотник кресла, но сам он не пошевелился. – Масса Терренс.

– Не обращайте на нас внимания, – отозвался Терренс. – Мы с братом говорили о делах, а потом услыхали музыку. И я у него еще спросил, что это за дикий грохот.

Рэндаллы потягивали вино из хрустальных бокалов и, судя по всему, уже опорожнили не одну бутылку. Кора поискала глазами Цезаря в толпе и не нашла. В прошлый раз, когда оба брата вместе приходили на северную половину плантации, его тоже не было. А это уроки, которые надо хорошо выучивать. Когда Рэндаллы вдруг появляются в деревне, жди беды. Не сейчас, так после. В твою жизнь вторгается неведомая сила, которую ты не можешь предсказать.

Джеймс вообще был в деревне редким гостем. Все насущные дела он препоручил своему клеврету Коннелли. Если с визитом случался какой почтенный сосед или любопытствующий плантатор из далеких краев, он соглашался лично показать ему поместье, но такое случалось не часто. С неграми он не разговаривал, а те, вымуштрованные плетьми, продолжали работать в его присутствии, не поднимая глаз. Когда во владениях старшего брата появлялся Терренс, он сразу же принимался оценивать его рабов, подчеркивая, какие мужчины сильнее, а женщины привлекательнее. Если на половине брата он довольствовался лишь похотливыми взглядами, то на своей части плантации давал себе полную волю.

– Я люблю пробовать свои черносливинки, – говаривал он, выискивая в хижинах новенькую себе по вкусу.

Чужих уз и привязанностей он не щадил, заявляясь к новобрачным в их первую ночь, чтобы наглядно продемонстрировать мужу, как именно следует выполнять супружеский долг. Свои черносливинки он пробовал, кожицу надкусывал и навсегда оставлял отметину.

Все знали, что Джеймс не по этой части. В отличие от отца и младшего брата он предпочитал утехи за пределами плантации. Время от времени на ужин приглашались дамы из округа, и тогда Элис из кожи вон лезла, стряпая самые изысканные, самые соблазнительные яства. Старая миссис Рэндалл уже много лет как умерла, и Элис верила, что появление на плантации женщины сможет облагородить нравы. Джеймс месяцами принимал у себя этих бледных особ, одну за другой. Их белые ландо подпрыгивали на грунтовой дороге, ведущей к большому дому. Кухарки и горничные хихикали и перешептывались. Потом очередная пассия исчезала, и на ее место заступала новая.

По словам камердинера Прайдфула, плотские утехи Джеймс вкушал исключительно в специальных номерах одного новоорлеанского заведения. Мадам придерживалась широких взглядов, на жизнь смотрела современно и была сведуща в прихотливых модуляциях похоти. Прайдфул рассказывал такое, что уму непостижимо, и хотя, как он уверял, все сведения были получены напрямую от тамошней прислуги, с которой за долгие годы он успел коротко сойтись, но кто же поверит, чтобы белый человек соглашался добровольно подвергать себя порке?!

Терренс ковырял землю концом трости. Это была отцовская трость с серебряным набалдашником в виде волчьей головы. Спины многих присутствующих помнили ее удары.

– Джеймс мне как-то рассказывал о негре, который наизусть декламирует Декларацию независимости, – проронил он. – Мне до сих пор не верится, и вот сегодня, раз уж, судя по шуму и грохоту, вы все тут собрались, мне бы хотелось на него взглянуть. Покажешь, Джеймс?

– Сейчас устроим, – отозвался Терренс-старший. – Где этот парень, как его, Майкл?

Никто не произнес ни слова. Годфри отчаянно размахивал во все стороны фонарем. Из всех десятников Мозеса угораздило встать к Рэндаллам ближе всех, поэтому, откашлявшись, он осторожно ответил:

– Помер Майкл, масса Джеймс.

Одного из негритят он успел послать за Коннелли, рискуя нарушить его воскресное греховодничество с очередной наложницей, но, взглянув на выражение лица Джеймса Рэндалла, понял, что с ответом лучше не мешкать.

Майкл, о котором шла речь, действительно обладал способностью затверживать наизусть длинные отрывки текста. Коннелли со слов работорговца, уступившего им Майкла, рассказывал, что его прежний владелец, находясь под глубоким впечатлением от говорящих попугаев-амазонов, рассудил, что коли птицу можно обучить разухабистым стишкам, то уж невольника и подавно, ведь мозг ниггера даже на взгляд больше птичьего.

Майкл был сыном его кучера и обладал той животной смышленостью, какой порой отличаются свиньи. Хозяин и подвернувшийся ему под руку ученик начали с простеньких виршей и коротких отрывков из сочинений английских рифмоплетов. Они спотыкались о слова, которых черномазый не понимал вовсе, да и хозяин, по совести, понимал с грехом пополам. Этот отпетый мошенник, которому в приличном обществе было не раз указано на дверь, напоследок возжелал отмщения и к этому-то отмщению твердо решил направить свой парус. Они сотворили невозможное – сын кучера и владелец табачной фермы. Декларация независимости США стала их лебединой песней. «Набор бесчисленных несправедливостей и насилий».

Талант Майкла так навсегда и остался салонной забавой, его выводили на потеху гостям, когда разговор дежурно касался ущербности и убогости черномазых. Потом хозяину все наскучило, и он продал Майкла на Юг. К тому времени, как парень оказался на плантации Джеймса Рэндалла, из-за наказаний, а может, и пыток, он поехал умом. Работник он был так себе, все жаловался на шум и порчу, которую навели, чтобы лишить его памяти. Коннелли под горячую руку выбил у него из башки те немногие мозги, что там водились. Порка была такой, что после нее не встанешь, и она свое дело сделала.