Горький мед - Герогий Шолохов-Синявский

Впервые о Егоре Павловиче я услыхал от моего нового друга — Вани Каханова; старик доводился ему дедом по матери. Ваня упоминал о деде Пастухове неохотно.

Давний тяжкий семейный разлад гнетущей тенью лег смолоду на всю жизнь казака Ивана Александровича Каханова и его жены Феклы Егоровны, разъединил семьи Пастуховых и Кахановых раз и навсегда. В те давние годы люди становились недругами не только из-за личных обид, неравенства в сословии и в имущественном положении, но и из-за различия веры.

Произошла часто случавшаяся в то время история и в доме Егора Павловича. Дочь Феклуша и вернувшийся с действительной службы молодой казак Каханов полюбили друг друга. Тут бы и благословить их на счастливое супружество, ан — нет! Нельзя старообрядцу родниться с никонианцами. Воспротивился старый Пастухов браку, наложил на дочь нечто вроде жестокой епитимьи, побоями и измором понуждал ее к отказу от любимого и покаянию за то, что сблизилась с иноверцем.

Но настоящая любовь не считается ни с физическими муками, ни с опасными преградами. Феклуша продолжала бегать на свидания к своему Ванечке, не страшась ни угроз, ни жестоких побоев.

Егор Павлович грозил проклясть ее и навсегда выгнать из дому. Кончилось тем, что она сбежала сама в другой хутор, спряталась от родителей у чужих сердобольных людей. Иван Каханов нашел обезумевшую от горя девушку в холодном амбаре, упросил местного попа за «красненькую» обвенчать их. Но горе не оставило молодоженов. Не прошло и нескольких лет, как Каханов заболел чахоткой, а за ним стала чахнуть и молодая жена.

Дед Пастухов простил дочь и больного зятя только тогда, когда у Каханова уже было трое детей. Внука Ванюшу, моего товарища, он признал первым, разрешил ему играть в своем дворе, затем такая же милость снизошла и на внучек.

Но Ваня, помня рассказы отца и матери о жестокости деда, уже став юношей, не очень жаловал его посещениями. Редко захаживала к отцу и Фекла Егоровна. А потом, когда болезнь ее и мужа стала тяжелее, она и совсем перестала наведываться к отцу…

Пастухов был когда-то сильным человеком в хуторе, ряд лет ходил в атаманах. Оставался влиятельным он и теперь, былая слава его, не столько богаческая, имущественная, сколько верноподданническая, казачья, амбициозная, еще не померкла. Ссориться с ним было опасно, он еще крепко стоял в одном ряду с лавочниками, кулаками, полицейским начальством.

Но мне на это было наплевать: бесконечные понукания его в конце концов осточертели, довели меня до предельного накала, ведь я уже входил в тот возраст, когда мальчишки способны на самую дерзкую выходку. Да и чтение книг, в которых изображались смелость и вольнолюбие героев, моя дружба с такими отчаянными и дерзкими ребятами, как Рогов, не прошли даром.

Скрытный, созерцательно-спокойный характер мой вдруг взорвался, как динамитный патрон.

Был конец августа, но все еще жарко пекло солнце, и все в степи превратилось в труху. Крепко стояли одни будяки, но и они уже отцвели, и кое-где торчавшие колючие их шапочки уже не давали нектара. Без того небогатый в том году взяток закончился, и пчелы почти не работали. Отец готов был вернуться с пасекой в хутор, но Егор Павлович Пастухов все еще оттягивал перевозку пчел. По жадности своей он продолжал надеяться, что пчелы принесут ему еще с десяток фунтов меду.

От отца моего он узнал, что в конце лета, после августовских дождей, начинает цвести полынь и какая-то серая жесткая трава, которую у нас, на юге, называют «кочкой». Растет она на обмежках и называется так потому, что бугрится по степи жесткими, сухими кочками и о нее спотыкаются не только люди, но и рогатый скот. Трава весьма неказистая, но она и полынь дают хотя и горький, но целебный мед, ценящийся очень высоко.

Полынь и «кочка» зацвели, но дождей не было, и подслеповатые цветки оставались сухими, не привлекая пчел. Знаменитый горький мед в сотах Пастухова не появлялся.

— Не всякому пчеловоду дается такой мед, — не то в шутку, не то всерьез подзадоривал его отец. — Надо сниматься и переезжать в хутор, поближе к лугам. В лугах и в сентябре пчелушки мед носят.

Дед Пастухов отмалчивался, поглядывая на пустое, совсем безоблачное небо, надеясь, что тучки соберутся и дождь все-таки смочит и оживит коварную и сухую «кочку».

Отец уже подговорил знакомого подводчика перевезти нашу пасеку, но Егор Павлович, узнав об этом, разгневался:

— Что же ты бросаешь меня одного в степи, Филипп. Ты уж погоди — вместе и перевеземся… А мне подмога нужна. И я тебе еще понадоблюсь. Небось, заявишься до меня зимой с торбой.

Отец молча проглотил горькую пилюлю, стиснул зубы, отложил переезд еще на неделю, а я разозлился на Пастухова.

В один из наиболее знойных и скучных дней Егор Павлович решил просмотреть надставки ульев — не поднесла ли чего крылатая скотинка. Я, как обычно, разжег дымарь и стоял возле Пастухова, готовый пустить струю дыма в необычно злых его пчел: когда взяток заканчивается, они особенно яростно защищают заготовленные на зиму запасы меда.

На этот раз Егор Павлович решил посмотреть «пчелиную церковь», из которой даже в середине лета, во время полного медосбора, не решался выбирать рамки до последней.

Едва он снял крышку, с надстроенной на ней колокольней с позолоченными главами и крестами, и тонкие планочки потолков, как пчелы с угрожающим жужжанием сыпанули из улья, как будто кто-то стал вышвыривать их оттуда невидимой горстью. Они тотчас же впились в куцепалые руки Егора Павловича, облепили защитную сетку.

Старик замотал головой, как мерин, засопел, закряхтел, зафукал.

— Дыми! Чего стоишь?! — злобно заорал он.

Я засуетился, неловко схватил ручки дымаря и выронил его прямо в улей. Крышка дымаря отлетела, оттуда посыпалось горящее тряпье, пакля, угли. Пчелы тучей хлынули из улья, многие тут же падали замертво, отравленные едким дымом.

Я ничуть не преднамеренно уронил дымарь, ибо хорошо знал: неосторожное обращение с ним и чрезмерно длительное окуривание ведет пчел к гибели.

Голыми руками, не обращая внимания на ожоги и огненные укусы пчел, я выхватил дымарь из улья и стал выбрасывать оттуда тлеющие куски тряпья и ваты, как вдруг ощутил сильнейший удар кулаком по рукам, потом по затылку.

Кулак у Пастухова был тяжел, как пятифунтовая гиря. Я не удержался на ногах, клюнул носом и рассек об угол улья-церкви висок. Кровь залила глаза. Тогда я вскочил и, не помня себя от ярости, схватил крышку улья вместе с колокольней, с вырезанными из желтой жести крестами, и обрушил ее на благочестивого пчеловода.

Старик взвыл, как раненый медведь, но успел увернуться, закрыл голову руками, и модель колокольни прошлась оскользью по его спине.

Я не стал дожидаться ответного удара, в бешенстве подбросил ногой крышку-колокольню так, что она ударилась о соседний улей, и пустился бежать в степь. Очнулся я в балке, у криницы, и тотчас же подумал: что я наделал? Теперь мне несдобровать — и не избежать наказания от отца, чего я никак не мог себе представить.

С того дня, как я стал учиться в четвертом и пятом отделениях двухклассного училища и после окончания его, отец ни разу пальцем меня не тронул: он уважал мои знания, гордился тем, что я так много читаю и могу ответить на многие его вопросы…

И вот теперь он должен как-то строго наказать меня за неслыханную дерзость — и, конечно, будет прав.

Я размышлял, как повести себя дальше: вернуться ли на пасеку и мужественно признать вину или уйти в хутор? Но, собственно говоря, за какую вину я должен нести наказание? Ведь Пастухов первым больно ударил меня. Какое право он имел меня бить?.. И почему я должен спокойно переносить его издевательства? Ведь я не нанимался к нему в работники?

Во мне так и вздыбилась гордость, больно защемило ребячье самолюбие. Я решительно встал, смыл с оцарапанного виска холодной криничной водой кровь, смочил исколотые пчелиными жалами руки и медленно направился к пасеке.

Навстречу мне шел отец.

Он встретил меня молча. Лицо его, в седеющей оправе бороды, показалось мне печальным и сумрачным.

Он заговорил со мной на «ты», как прежде с маленьким:

— Зачем ты это сделал, сынок?

— Папа, я не хотел… Я нечаянно упустил дымарь. Он меня первый ударил, — стал я оправдываться.

Мы стояли в открытой степи, вдали от пасеки. Я видел темную фигуру Пастухова среди ульев. Нагибаясь, он что-то делал, и движения его были более суетливы, чем всегда.

— Тебе надо было стерпеть, сынок, — грустно сказал отец.

— Я больше не мог, папа. Ведь я уже не мальчик. А он обращается со мной так, будто я у него на побегушках. Я и так терпел все лето.

Насупясь, отец о чем-то раздумывал. Потом сказал глухо, как будто через силу:

— Он сейчас так разошелся… Грозит пожаловаться атаману, и нас с тобой посадят в тюгулевку. «Ваша пасека, — кричит он, — стоит на казачьей земле только по моей милости, а вы еще бунтуете… Хамы! Завтра же чтоб духу вашего тут не было!» — Отец тяжко вздохнул и обратился ко мне снова на «вы». — Так что, Ёра, сейчас же шагайте прямо в хутор к подводчику. С ним я уже договорился. И приезжайте обратно в ночь. А на пасеку не ходите. Отойди от врага — сотвори благо.