Сто дней, сто ночей - Анатолий Баяндин

— Куда вы лезете? — раздается из темноты сиплый голос.

— Дьявол ты этакий, — отвечает комбат. — Подпустил себе под нос, а потом спрашивает: «Куда лезете?». Может, немцы мы…

— Так я ж приметил, что свои. Немцам не суметь так заковыристо ругаться.

Проходим мимо батареи минометов, возле которой стоит часовой. Через полчаса устраиваемся в каких-то развалинах и тотчас же засыпаем.

От нашего политрука Ткачева мы больше и больше узнаем о планах противника. Вражеская группировка — около восемнадцати дивизий, — поддерживаемая шестьюстами танками и почти таким же числом самолетов, намеревалась с ходу взять город и перерезать Волгу. Сережка по этому поводу сказал: «Хвалится ерш: канат бы оборвал, да понос прошибает». Прав Сережка. Когда-нибудь и немцев прошибет такая штука.

Теперь мы знаем, что воюем в составе 62-й армии, которая защищает непосредственно самый город. Одно плохо что немцам все же удалось стиснуть его с севера и с юга и выйти к Волге. Но русские гнули подковы и крепче. По-прежнему наш батальон, в котором осталось не больше полуроты, находится в боях. Где только не побывали мы за это время, куда только нас не бросали. Вчера мы отражали атаки противника у дома НКВД, сегодня бросают нас к поселку завода «Баррикады», а завтра… Ну, а что завтра — покажет день. Мы все еще не влиты ни в какую часть.

Недавно мне довелось побывать на Мамаевом кургане, где размещен командный пункт армии. Передав пакет адъютанту Чуйкова, я в ожидании распоряжений залез в какую-то траншею и задремал. Меня разбудил грохот бомбежки.

Вокруг КП падали бомбы. Одна угодила прямо в дымящуюся кухню. Возле кухни сидел пленный немецкий ефрейтор. После налета ни кухни, ни пленного не оказалось.

«И сам командарм может остаться без обеда», — подумал я и, приняв пакет от того же адъютанта, помчался в подразделение.

Этот пакет решил, наконец, судьбу нашего кочующего батальона. Нас влили в состав дивизии Людникова, которая защищала завод «Баррикады». Шли по берегу Волги вплоть до заводов. У переправ по-прежнему было людно. Раненых очень много. Их не успевают перевозить на левый берег. Пикировщики целыми днями висят над переправами, заводами, над тылами.

Когда мы увидели свеженьких бойцов, прибывающих из-за Волги с новым вооружением, всем как-то стало веселее.

— Откуда, землячки?

— С Урала-а…

— Из Сибири-и…

— Во, — говорит Никита с видом мудреца, — эти, брат, тово… не подведут, народ настоящий, стоющий… Одним словом, уральцы, сибиряки. А кировских нетути-и?

— Нету-у, вятских не держим: гвардия!

Семушкин обидчиво морщится:

— Ишь ты, карандаш необточенный… вятских… Чалдон таежный! — огрызается он и догоняет нас. — Кировские мы…

Я спрашиваю Никиту, что такое «чалдон».

— А это, Митрий, тово… — Семушкин скоблит затылок и добавляет: — Прозвище сибиряцкое… А что оно такое — почем мне знать… Не знаю, Митрий.

Пополнение оказалось гвардейской дивизией Родимцева, которая с ходу вступила в бой.

Нашей роте приказано защищать трехэтажное здание. Оно построено в виде буквы «П». Правда, третий этаж грудой кирпича, железа и стропил лежит на потолке второго. Два крыла обращены на запад. Дом стоит в окружении таких же калек, как он сам. Цеха завода расположены где-то справа впереди. Мы видим только трубы да плоские закопченные перекрытия.

После осмотра коридоров первого этажа мы занимаем отведенную нашей тройке позицию.

— Вот, приятели-други, ваша фатера, — шутит Федосов.

Он подтянут, выбрит, а главное почти всегда весел. В его больших черных глазах пляшут искорки молодого задора. Над принятием какого-нибудь решения он не задумывается, а действует сразу. Бондаренко более медлителен на этот счет. Вероятно, сказывается его гражданская профессия учителя. Федосов же в прошлом студент.

— Как раз каждому по одному окну, — говорит лейтенант.

Мы подходим к окнам и смотрим на вспаханный бомбами двор, который с двух сторон замыкают крылья нашего дома.

— Ну как? — спрашивает он.

— А ничего, воевать можно, ежели эта штука, — дядя Никита показывает на потолок, — не обвалится и не придавит нас, как мышей.

— Этого бояться нечего. Фашистские летчики вряд ли позарятся на нашу развалину.

Федосов уходит, мы садимся на килы бумаг и уныло рассматриваем друг друга.

С каждым днем бои становятся ожесточенней и яростней. Авиация противника наносит удар за ударом, буквально стирая с лица земли все, что еще осталось на улицах.

Дивизия Родимцева вступает в бой с ходу и выдерживает ожесточенные атаки превосходящих сил противника на Мамаевом кургане. Яростные схватки происходят в районе вокзала, который переходит из рук в руки несколько раз. Особенно тяжелые бои разворачиваются на левом фланге армии, в пригородах.

Мы неплохо устроились. Теперь у нас есть патроны, гранаты, запас ракет с ракетницей и ружье ПТР. А главное, есть время отдохнуть, почистить оружие. Бои идут слева и справа, а наш дом, точно остров, остается посредине течения.

Семушкин выскреб свою рыжую щетину и как-то сразу помолодел. Нам с Подюковым скоблить пока нечего. У меня на верхней губе пушок, а у него и того нет.

— Просто смешно: мужчина без признаков растительности. Ты хоть бы помазал чем-нибудь у себя под носом, — советую я Сережке.

Он щурит глаза и ехидничает:

— А я-то голову ломаю: откуда, думаю, у нашего Митяйки такие усища, точь-в-точь как у… Семена Михайловича Буденного.

— Но-но, не очень! — Я делаю широкий жест, будто приглаживаю метровые усы.

К нам подходит Семушкин. Вид у него бравый, немного торжественный.

— Никита Евстигнеевич Семушкин имеет честь быть сегодня именинником!

Он щелкает каблуками и козыряет. Мы поздравляем его, поочередно пожимая широкую и жесткую, как подметка кирзового сапога, ладонь.

— Сколько стукнуло, дядя Никита? — спрашиваю я.

Он немного кобенится, поправляет пилотку и чеканит:

— Сорок первый пошел.

У нас с Сережкой вместе едва-едва получается тридцать пять.

Семушкин достает из вещевого мешка какой-то пакет и фляжку. Я с любопытством наблюдаю за его руками. Вот он развернул газету, и мы увидели довольно объемистый кусок сала.

— Шпиг! — обрадованно кричим мы с Сережкой.

Младший сержант добродушно ухмыляется и разрезает сало на три куска.

— Сегодня я устраиваю пир, а вот это что ни на есть главное в нашем пиршестве. — Он взвешивает на широкой ладони фляжку. — А теперь, робята, то бишь — товарищи бойцы, как говорят, пожалуйте к столу, — приглашает Семушкин.

Не переставая удивляться, мы садимся вокруг перевернутого вверх дном ящика на кипы бумаги. Именинник разливает содержимое фляжки по кружкам и произносит речь.

— Други мои! — Семушкин обводит нас глазами. — Митрий, Серега… Почитай полгода мы воюем вместе… Это срок порядочный, чтобы, значит, узнать друг дружку. — Короткое молчание с понюхиванием из кружки. — И я узнал вас. Вы неплохие ребята. — Никита проглатывает слюну. — Можно сказать, что все мы стали друзьями, хотя я старше вас намного. Так вот, дорогие други мои, выпьем эти кружки, чтобы, значит, и впредь мы оставались такими же, как были. С нами может всякое статься… Только дружбу мы не должны терять.

— Правильно, дядя Никита! — подхватываем мы с Сережкой.

— Я ведь тово… не мастер речи говорить, — смущенно признается он и поднимает тост: — Будьте здоровы!

Семушкин высоко задирает голову и в два глотка выпивает. Мы следуем его примеру и после короткого, но веского «будьте здоровы» осушаем по сто граммов разбавленного спирта.

После «пирушки» я приглашаю Сережку осмотреть второй этаж.

— А что мы там не видели? — говорит он.

— Чудак человек, как же ты хочешь защищать объект, не зная его… — я подыскиваю убедительные доводы, — не зная его устройства, и вообще…

Чингисхан улыбается одними раскосыми глазами и соглашается.

— Ну, ладно, идем. Было устройство, да все выдохлось, — прибавляет он.

На второй этаж забираемся по шаткой стремянке прямо в пробоину потолка. Другого хода не существует: все разбито, завалено, снесено.

Здесь светлее и уютнее. Ветер крутит обрывки бумаг, которые, точно белые воробьи, летают из угла в угол, копошится в куче известковой пыли, скрипит оборванной дранкой. Потолок смотрит на нас рваными лоскутками голубого неба.

Мы подходим к окну. Вон там, справа, у «Красного Октября», идет бой. В размеренный треск автоматов тяжелым кашлем врываются разрывы мин, снарядов, гранат, разбрызгивая целый рой рыжих искр. Над тракторным висит лиловая занавесь дымки. Сам завод не виден: мешает правое крыло нашего дома. Прямо перед нами сгрудилось несколько крупных зданий, теперь таких же калек, как и наше, со второго этажа которого у и Сережка ведем наблюдение.