Волшебная бутылка - Роберт Стивенсон

Они рассудили, что благоразумнее всего будет снять дом; так и сделали, выбрав место против резиденции английского консула, чтобы выставить напоказ свое богатство и щегольнуть лошадьми и экипажами. Это не составило труда, так как в их распоряжении была бутылка, а Кокуа оказалась храбрее Кеаве и всякий раз, когда ей было нужно, просила у духа двадцать, а то и сто долларов. Таким образом, они вскоре стали заметными людьми в городе, и все только и говорили, что о «чужестранцах с Гавайев», их выездах и верховых лошадях, великолепных холоку и богатых кружевах Кокуа.

Прошло немного времени, и они научились языку таитян, который отличается от языка гавайцев всего несколькими звуками, а как только начали говорить свободно, тотчас приступили к выполнению своего плана. Как вы сами, наверно, понимаете, сбыть бутылку было нелегко, ибо нелегко убедить людей, что вы не шутите, когда предлагаете за четыре сантима неиссякаемый источник здоровья и богатства. Кроме того, они не могли скрывать, какую опасность таит в себе бутылка. И собеседники либо не верили им и смеялись, либо, устрашившись темной сделки, сразу становились серьезными и старались отделаться от Кеаве и Кокуа – людей, связавшихся с дьяволом. Они не только не добились успеха, но увидели, что в городе стали их сторониться; дети с криком разбегались при их появлении, и это особенно терзало Кокуа; католики, проходя мимо, осеняли себя крестным знаменем; все, как один, отвернулись от них.

Их охватило глубокое уныние. По ночам они сидели в своем доме, измученные прошедшим днем, не обмениваясь ни единым словом, и только рыдания Кокуа вдруг нарушали тишину. Иногда они молились вместе, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер смотрели, как пляшет внутри тень духа. А после боялись лечь в постель. И сон долго не смежал их очей, а если кто-нибудь из них впадал в забытье, то, проснувшись вскоре, видел, что другой молча плачет в темноте, а то и совсем не находил никого рядом, ибо стоило одному заснуть, как второй убегал из дома, подальше от бутылки, и ходил под бананами в маленьком садике или бродил по берегу моря при луне.

Однажды ночью Кокуа проснулась и почувствовала, что Кеаве нет рядом. Она пошарила рукой, но постель не хранила даже тепла его тела. Тогда ее охватил страх, и она села на ложе. Сквозь ставни просачивался лунный свет, и Кокуа без труда различала бутылку на полу. Дул сильный ветер, большие деревья за окном жалобно скрипели, и громко шуршали на веранде сбитые листья. И вдруг Кокуа послышался еще какой-то звук. Кто его издал – человек или зверь, – она сказать не могла, но он был печален, как смерть, и пронзил ее сердце. Она бесшумно встала с постели, распахнула дверь и выглянула в залитый лунным светом двор. Там, под бананами, лежал Кеаве лицом к земле и тихо стонал.

Кокуа хотела было подбежать к нему и утешить, но тут же остановилась. Кеаве вел себя при жене храбро и мужественно, не пристало ей вторгаться в его одиночество в минуту постыдной слабости. И она вернулась в дом.

«Боже, – подумала она, – как я беспечна, как слаба! Ему, а не мне, грозит вечная гибель, он, а не я, навлекна себя проклятие. Разве не ради любви ко мне, не ради существа, которое его не стоит и так мало может ему помочь, сделал он это и теперь видит перед собой огонь ада и вдыхает запах серы, лежа там, на ветру, при лунном свете. Неужели душа моя так слепа, что я до сих пор не понимала, в чем мой долг, или я попросту боялась понять? Но уж теперь преданность станет поводырем моей души, теперь я скажу «прощай» белым ступеням рая и друзьям, ожидающим меня там. Любовь за любовь! И пусть моя любовь будет достойна любви Кеаве. Душа за душу! И уж если чьей-нибудь душе погибать, то пусть погибнет моя!»

Кокуа была проворная женщина, и вскоре она уже стояла одетая. Она взяла сдачу – драгоценные сантимы, которые они всегда держали наготове. Эти монеты почти вышли из обращения, ими можно было запастись только в правительственной меняльной конторе.

Когда она вышла на улицу, ветер нагнал на небо тучи и луна скрылась. Город спал, и Кокуа не знала, куда ей идти. Вдруг она услышала под деревьями чей-то кашель.

– Незнакомец, – спросила Кокуа, – что ты делаешь на улице в такую холодную ночь?

Человек что-то пробормотал, продолжая кашлять, но она всё же разобрала, что он стар и беден и чужой в этих краях.

– Не окажешь ли ты мне услугу? – спросила Кокуа. – Как чужеземец чужеземке, как старик – молодой женщине, не поможешь ли ты дочери Гавайев?

– Ага, – отозвался старик. – Ты, значит, та самая ведьма с Восьми островов и даже мою старую душу хочешь поймать в свои сети? Но я слыхал о тебе и не желаю иметь дела с нечистой силой.

– Сядь, – сказала Кокуа, – и я расскажу тебе одну историю.

И она поведала ему всё про Кеаве с начала и до конца.

– А я, – сказала она, – его жена, которую он купил, заплатив вечным спасением. Что мне делать? Если я пойду к нему сама и попрошу продать мне бутылку, он откажет мне. Но если пойдешь ты, он продаст ее с радостью. Я буду ждать тебя здесь. Ты купишь бутылку за четыре сантима, а я куплю ее у тебя за три, да вселит всемогущий мужество в мое бедное сердце.

– Если ты обманешь меня, – сказал старик, – бог покарает тебя на месте.

– Да будет так! – воскликнула Кокуа. – Я знаю, что он покарает!Я не могусовершитьтакоговероломства… Бог этого не потерпит.

– Дай мне четыре сантима и жди меня здесь, – сказал старик.

Но когда Кокуа осталась на улице одна, мужество покинуло ее. Ветер завывал в деревьях, а ей казалось, будто гудит адское пламя; тени плясали в свете уличного фонаря, а ей казалось, что к ней тянутся злые духи. Если бы у нее хватило сил, она бы, наверное, кинулась бежать, если бы у нее хватило голоса, она бы громко закричала, но она не могла сделать ни того, ни другого и стояла дрожа, как испуганное дитя.

Но вот она увидела, что старик возвращается и несет в руке бутылку.

– Я выполнил твою просьбу, – сказал старик. – Когда я уходил, твой муж плакал, как ребенок. В эту ночь он будет спать спокойно.

II он протянул ей бутылку.

– Прежде чем ты отдашь ее мне, – с трудом проговорила Кокуа, – извлеки добро из худа: попроси духа избавить тебя от кашля.

– Я старый человек, – ответил он ей, – и стою слишком близко к могиле, чтобы просить милостей у дьявола. Но что это? Почему ты не берешь бутылку? Ты колеблешься?

– Нет! – вскричала Кокуа. – Я просто слаба. Погоди минутку. Не я… моя рука отказывается ее взять, мои пальцы сами отдергиваются от проклятой бутылки… Всего одну минутку.

Старик с жалостью посмотрел на Кокуа.

– Бедняжка! – сказал он. – Ты боишься, твоя душа чует беду… Что ж, оставь бутылку у меня. Я стар, и мне никогда уже не быть счастливым на этом свете, а на том…

– Дай ее мне! – прошептала Кокуа. – Вот деньги. Неужели ты думаешь, я дойду до такой низости? Дай мне бутылку!

– Благослови тебя бог, дитя! – сказал старик.

Кокуа спрятала бутылку под складками холоку, попрощалась со стариком и пошла куда глаза глядят. Все дороги были ей теперь равны, все они вели в ад. Она то шла, то бежала; то оглашала ночные улицы громкими рыданиями, то падала на землю у обочины дороги и тихо плакала. Всё, что она слышала об аде, припомнилось ей сейчас, – она видела, как полыхает пламя, слышала запах серы, и тело ее уже корчилось на углях.

На рассвете она пришла в себя и вернулась домой. Всё было, как сказал старик, – Кеаве спал сном младенца. Кокуа стояла и, не отводя глаз, смотрела на его лицо.

– Теперь, мой супруг, – сказала она, – твой черед спать. Когда ты проснешься, твой черед будет петь и смеяться. Но для бедной Кокуа, которая никому не причинила зла, для бедной Кокуа, увы, нет больше сна, нет больше песен, нет больше радости ни на земле, ни на небе.

С этими словами она легла рядом с ним и тут же погрузилась в забытье, – так истомило ее страдание.

Поздним утром Кеаве разбудил ее и поделился с ней радостной вестью. Казалось, он поглупел от счастья, потому что даже не заметил, в каком она отчаянии, хотя ей очень плохо удавалось это скрыть. Слова застревали у нее в горле, но что за важность! – Кеаве говорил за двоих. За завтраком она не проглотила ни кусочка, но кому было это заметить? – Кеаве очистил всё блюдо. Кокуа видела и слышала его словно во сне; иногда она твердила себе, что всё случившееся ей только померещилось, и прикладывала руку ко лбу: знать, что она осуждена на вечное проклятие, и слышать безмятежную болтовню мужа было невыносимо.