Дай на прощанье обещанье (сборник) - Татьяна Булатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она напряглась, сузила глаза и пошла на Пульчинеллу с непроницаемым выражением иконописного лица. Но взъерошенная Неля продолжала наскакивать на противницу:
– Дожили! Татарву в дом тащут. Молодую девку в кровать укладывают…
Зоя Семеновна поднесла к своим губам палец и еле слышно произнесла:
– Ти-и-ише, Нелли Афанасьевна. Ти-и-ише…
– А мне не страшно! – подпрыгнула Пульчинелла, кажущаяся рядом со статной Зоей Семеновной кукольно маленькой.
– Вот и хорошо, – так же тихо произнесла Зоя и странно посмотрела в глаза взбалмошной старухе. – Никогда, Нелли Афанасьевна, в сторону моей Алечки больше не смотри. И пасть свою больше не открывай. Не надо, Неля.
Пульчинелла под Зоиным взглядом странно осела, забормотала что-то себе под нос и жалобно позвала Розу, подглядывавшую за происходящим из-за затянутого плющом окна:
– Ро-о-о-з… Ты дома, что ль?
Пульчероза высунулась наружу.
– Ты ее забери, девочка, – обратилась к ней Зоя Семеновна. – Пусть домой идет. Нечего людей-то смешить. Стыдно.
– Хорошо, теть Зой, – с готовностью пролепетала Роза и снова исчезла за виноградной лозой.
– А ты чего пришипилась? – гневно пригвоздила Зоя Семеновна покрывшуюся пятнами Алечку. – Говорила тебе, короче юбку обрежь и ходи, подняв голову! Пусть завидуют. И парня своего давай забирай. Татарин – не татарин, сами разберемся! Пойдем, Тося.
Тося, опершись на палку, посторонился, пропустил жену, подтянувшихся Алечку с Маратом и двинулся следом за своими степенно, как барин.
– Зоя Семеновна! – бросилась к соседке выбежавшая из своего подъезда к шапочному разбору Фаустова. – Правда, что ли, Неля сошла с ума?
– Не знаю, Екатерина Григорьевна, – нехотя ответила Зоя и продолжила свой путь.
– Жалко… – запричитала Фаустова и присела на скамейку.
К ней подтянулись еще соседки, потом – еще…
– Я уже утром заметила: не в себе она, – рассказывала Фаустова окружившим ее женщинам, поглядывая на «Зойкины» окна. – Майора с прокурором перепутала. Жа-а-алко…
«Может, год, а может, и два…»
Фамилия ее была Кукуруза. И тот, кто слышал эту фамилию впервые, недоуменно поднимал брови и давил в себе детское хихиканье, которое рождается в человеке всем запретам назло. Такое бывает во время траурных митингов, когда всех собирают слушать пронзительно печальную музыку и скорбные речи ораторов. В итоге одни плачут, а другие, стыдно сказать, посмотрят друг на друга и начинают хихикать…
Так вот, Кукуруза была из их числа: также хихикала к месту и не к месту. Как правило, не к месту. Не случайно Коля – ее муж – любил приговаривать: «Бог не выдаст, свинья не съест, зато Верочка на чудеса горазда». Верочка – это и есть та самая Кукуруза. И правильно Коля говорил, потому что сам начальник отдела кадров от лукавых Верочкиных глаз взор отводил и перед партсобранием всегда грозил ей узловатым пальцем:
– Слышишь, Кукуруза? Ты себя в руках-то держи. Ты мужу-то соответствуй, Вера Павловна. На ответственной работе он у тебя. Навредить можешь. Смотри у меня, Кукуруза.
Вот Кукуруза и старается: смотрит-смотрит, а потом начинает хихикать, пока кто-нибудь ей в бок локтем не даст, чтоб не случилось чего-нибудь такого, непредвиденного.
На непредвиденное Вера Павловна была горазда. Вот что правда, то правда! Может, за это Коля-то ее и терпел. А может, и любил даже. Некоторые говорят – точно любил. Это ж не шутки – рядом с Кукурузой жить! Никогда не знаешь, с какого бока посыплется.
Всякое бывало у них в доме. То Верочка с соседом напротив маски эфиопские наденут, Колей из Африки привезенные, и пойдут жильцов пугать. То всю ребятню из двора на Волгу уведет, чтоб с дамбы ныряли, а то сидят по домам, «к мамке пристегнутые». То подкладку для шубы из натурального шелка закажет, а потом отпорет и нейлоновую пришьет – модно потому что…
Вера она и есть Вера. И в глаз ей давали за ряженье ее это с соседом, и на собрание заводского женсовета вызывали за то, что чуть детей не утопила, и пальцем у виска крутили, когда шелковый подклад в мусорку выбросила. Хоть бы хны!
– Я не бабка, чтоб дома сидеть! – покрикивала на мужа Кукуруза.
– Ве-е-ера, – пытался утихомирить ее пыл Николай Алексеевич. – Ну что ты людей смешишь? Зачем ты Алешке парашют из бабушкиной юбки сделала?
– А что такого-то? – тараторила Вера Павловна. – Что такого-то? Юбка старая. А тут сгодилась – мама и не заметила.
– Ве-е-ера, ну что ты как маленькая?! Ты что, не знаешь, что они этот парашют на кошке проверяли. Ладно – этаж третий, а то убилась бы кошка.
– Чего бы это она убилась? – изумлялась Верочка. – Юбка-то прочная. Можно было бы и тебя запускать, да парашют только маленький.
И тут Вера Павловна щурилась, отчего выражение ее лица становилось хитрым, закусывала губу и начинала хихикать, представляя, как под цветастым парашютом летит ее Коля с кошкой на руках.
– Ну чего здесь смешного?! – искренне удивлялся Николай Алексеевич. – Не понимаю…
Вера Павловна на минутку переставала хихикать, недоверчиво смотрела на мужа (неужто не понимает) и шла к Лидочке Масловой, живущей напротив: рассказать про свои с Алешкой достижения. Мать да сын: два сапога – пара.
Когда Верочка уходила из дома, Николай Алексеевич Кукуруза вздыхал полной грудью и приступал к отложенным в долгий ящик домашним делам: переплетал скопившиеся за год журналы «Экран», «Огонек», «Наука и жизнь»; любовно перебирал книги и под порядковым номером заносил их в тетрадку с надписью «Моя библиотека», изредка помечая простым карандашом «дубл», что означало: «в двух экземплярах и Леша заберет».
Порой, воспользовавшись отсутствием жены, Николай Алексеевич доставал с антресолей коробку с пластинками и, выбрав одну, бережно вынимал ее из картонного пакета, аккуратно держа двумя пальцами за черные блестящие края. Чаще всего это был Брамс. Иногда – Шопен. Еще реже – Дебюсси.
Последнего Верочка особенно не любила. И, промучившись рядом с мужем минут пять, слезно молила:
– Господи, Коля, выключи ты эту тягомотину. Поставь Кобзона. Поставь Магомаева. Хиля поставь! А то ни одного слова не разобрать.
– А здесь и нет ни одного слова, – устало сообщал Николай Алексеевич Вере Павловне.
– Нету? – округляла свои глаза Кукуруза. – А я-то думала: не по-русски поют…
Коля смотрел на жену с жалостью, подозревая ее в крайней форме слабоумия, а потом в сердцах вскакивал и выключал проигрыватель.
– Да слушай ты, ради бога! – возмущалась Вера Павловна. – Кто тебе мешает? Хоть обслушайся весь. Больно надо.
– Ве-е-ера! – чуть не плакал Николай Алексеевич. – Ну зачем ты так делаешь?!
– А что я делаю-то? – изумлялась Кукуруза и в недоумении разводила руками. – Чего такого-то? Я что, виновата: «бреньк да бреньк, бреньк да бреньк». Ни тебе спеть, ни тебе поговорить.
– Это не «бреньк»! – выходил из себя Коля. – Это арфа.
– Ну так бы и сказал, что арфа. Я б послушала.
Николай Алексеевич в сердцах махал рукой и надевал шляпу.
– Ты куда? – вскакивала Верочка с дивана и начинала спешно собираться. – Я с тобой.
И Коле не оставалось ничего другого, как томиться в передней, пока Вера Павловна укладывает волосы волной и прилежно пудрит свой вздернутый нос. Уж что-что, а пройтись по району с мужем Кукуруза любила.
– Здравствуйте, Николай Алексеевич! – приветствовали ее мужа рабочие.
– Здравствуйте, – торопилась ответить Верочка и покровительственно качала головой в перманенте.
– Здравствуйте, Вера Павловна, – повторяли приветствие труженики, демонстрируя почтение к жене начальника цеха.
– Здравствуй-здравствуй, Петров, – Верочка безошибочно вспоминала фамилию рабочего.
– И как вы все помните, Вера Павловна?
– Посиди с мое в отделе кадров, – небрежно роняла Верочка, и супружеская чета чинно продолжала свой путь.
Кстати, в отделе кадров Вера Павловна «отсидела» ровно один год, да и то благодаря ходатайству самого Николая Алексеевича. Без его участия ни в какой бы отдел, а уж тем более кадров Верочку бы не пригласили вообще, несмотря на приближающийся пенсионный возраст. Весь завод был единодушно убежден, что брак у Кукуруз «неравный», что Верке, в отличие от Николая Алексеевича, несказанно повезло, а вот сам – тот, «конечно, мучается». А что делать? Человек он интеллигентный, образованный. По молодости не разобрался, а когда разобрался – уже нельзя было развестись. И дети тут, и внуки, и жизнь сложилась. «Печальная история…»
Песню о золотых саратовских огнях Вера Павловна любила. Пела ее часто, половину слов заменяя душевным «ла-ла-ла». Но особое удовольствие она получала от оперетты: «Да, я шу-у-ут. Я циркач. Но что же? Пусть меня-а-а-а так зовут вельмо-о-ожи…» От слова «вельможи» у Верочки начинала кружиться голова, и она представляла себя всю такую – в цирковых огнях и с перьями на голове!
Принцесса цирка, одним словом.
