Самая красивая: природа Японии в интерпретации Сига Сигэтака - Александр Мещеряков

Сига Сигэтака пропагандировал хайкинг, сам же он никогда не поднимался на высокие горы. Возможно, это отчасти связано с его тучностью. Кажется, самой высокой горой, которую он «покорил», была гора Цукуба (преф. Ибараки) высотой в 877 метров. В то же самое время публика воспринимала его как бывалого покорителя гор, потому что его описания гор обладали художественной убедительностью.

Реки

В этом разделе автор констатирует, что японские реки отличаются бурным течением, порожистостью, водопадами. Они коротки и малопригодны для транспортного сообщения. В то же самое время энергия падающей воды может быть успешно использована для устройства водяных колес и строительства электростанций. Сига Сигэтака приводит достаточно многочисленные описания рек, принадлежащие кисти японских литераторов, и утверждает, что наличие таких рек придает пейзажу «красоту, необычность и величественность» (Там же: 298). Разумеется, «ни китайцы, ни англичане не могут наблюдать в своих странах ничего подобного» (Там же: 268). Собственная концепция настолько овладевает автором, что, говоря о «полноводных» японских реках, он совершенно «забывает» упомянуть о том, что в засушливый сезон многие из них превращаются в жалкие ручейки. Взгляд Сига обладал свойством избирательности, он видел только то, что хотели видеть его соотечественники.

Фудзи и эстетический империализм

Гора Фудзи занимает совершенно особое место в рассуждениях Сига Сигэтака. Она занимала в его мыслях настолько много места, что своего старшего сына он назвал в честь этой горы — Фудзио (Фудзи + мужчина). Сига Сигэтака видит в Фудзи непревзойденный образец и находит, что «Фудзи воистину является эталоном для знаменитых гор всего мира» (Сига Сигэтака 1995: 97). Что до многих других гор Японии, которые благодаря своему вулканическому происхождению обладают схожей с Фудзи формой, то Сига именует их «малыми Фудзи». Именно такое неофициальное наименование было широко распространено в тогдашней Японии.

В своей книге Сига перечисляет 20 «местных Фудзи» на территории от Хоккайдо до Кюсю, но на самом деле таких Фудзи насчитывалось намного больше. Поэтому Фудзи — это не только символ красоты и величественности. Она не только «клонируется» на территории самой страны. Фудзи выступает также в качестве инструмента «символической экспансии» или «эстетического империализма». Сига Сигэтака пишет, что когда Шаньдунский полуостров станет частью Японской империи, то тогда священная для китайцев гора Тайшань, на которой древние китайские императоры молились богам Неба и Земли, будет переименована в «шаньдунскую Фудзи». Та же судьба ожидает и самую высокую гору Тайваня. И тогда японские литераторы и художники получат новый «природный материал», создадут новые шедевры и сумеют воспеть красоту этих «новых Фудзи» лучше, чем сумели сделать это их предшественники. Увеличится также и материал для автора «Японского ландшафта», который получит возможность для расширенного переиздания (Там же: 319–320).

Сига Сигэтака полностью игнорирует экономический аспект колониализма, он не говорит о том, что расширение территории Японии может быть «выгодно». Точно так же, как и многие его читатели, он испытывал от территориальных приобретений прежде всего радость поэтическо–эстетического свойства. Эти люди оперировали не миром вещным, а миром символическим. Недаром Сига Сигэтака говорит не о расширении территории страны, а о «расширении карты нашей империи».

Следует сказать, что план Сига был отчасти осуществлен. В результате победы в японо–китайской войне Тайвань стал частью японской империи, и самая высокая гора Тайваня Юйшань (3997 м) была переименована. Причем произошло это по императорскому указу, что подчеркивало значимость этого события. Таким образом, император Мэйдзи реализовал древнее государево право давать названия природным объектам и распорядился назвать тайваньскую гору Ниитака — «Новой Высокой Горой».

Фудзи являлась для Сига Сигэтака частью грандиозного плана по «экспорту» японской географии. Он отмечал, что европейские географические термины не подходят для описания азиатских реалий. Поскольку же земля Японии имеет намного больше сходства с Азией, то в силу своей развитости по сравнению с другими азиатскими странами следует экспортировать новые географические термины, в основе которых лежат японские реалии, которые должны выступать в качестве эталонных. Таковы, например, скальные породы реки Самбагава, горы Микабо и т. д. (Сига Сигэтака 1995: 325–326).

В самом конце книги Сига Сигэтака приводит цитату из статьи проповедника С. Барнетта, который говорит о счастливой судьбе японских бедняков, любящих природу настолько сильно, что любование ею позволяет им забыть о своей бедности, а потому другого такого народа, как японцы, на свете не существует (Там же: 352–353). То есть человек европейской культуры — точно так же, как и процитированный в самом начале сочинения Кайбара Экикэн, говорит о том, что любование природой обладает сверхценностью. Однако Барнетт идет дальше японского мыслителя. Во времена Кайбара Экикэн японской нации еще не существовало, теперь же никто не мог сказать, что ее нет. И природа Японии играла в формировании японской нации весьма существенную роль. Книга написана, круг замкнулся, выводы сделаны…

Мы убедились в том, что для творчества Сига Сигэтака характерно совмещение научного и поэтического подходов. И это придавало его сочинению особую убедительность и привлекательность для тогдашних японцев. В то время эти начала находились в относительно сбалансированном состоянии, поэзия поверялась практикой, страна успешно развивалась, выигрывала локальные войны и не ставила перед собой несбыточных целей.

Тем не менее некоторые рецензенты книги Сига продолжали, развивали и «усовершенствовали» его идеи до не вполне узнаваемого вида. Сига Сигэтака говорил о том, что превращение сосны в символ японского характера придаст людям сил, рецензенты же упорно превращали сосну в символ императорского дома: сосна «выражает религиозный дух японца, а этот религиозный дух поддерживает почтение к японскому императорскому дому, обеспечивает вечное бытие духа Ямато» (Сига Сигэтака 1995). Другой рецензент говорил о том, что несравненные, лучшие в мире японские пейзажи — это «всемирный сад», любование ими не только поднимает национальный дух, но и превращает японцев «в народ, который не имеет себе равных в мире в части верноподданичества и воинской мужественности, формирует удивительное и блистательное искусство» (цит. по: Оомуро Микио 2003: 37, 39). Как мы видели, пейзажи в изображении Сига Сигэтака предстают в обезлюдевшем виде, однако на самом деле японский пленэр был густо заселен людьми, которые толковали сочинение поэта–географа так, как им казалось удобным и нужным.

В это время уже находились люди, в сознании которых происходила абсолютизация поэтического фактора, абсолютизация эмоционального начала, его отлет от вещного мира. В одной восторженной рецензии на «Японский ландшафт» ее автор писал, что Сига Сигэтака удалось продемонстрировать «дух» Японии и японского народа, тот дух, который «нельзя ни увидеть, ни услышать», но который присущ японцам от рождения и передается по наследству (цит. по: Там же: 32–33). Впоследствии такая точка зрения на соотношение души и тела, вещного и духовного станет преобладающей и приведет народ Японии к катастрофическим последствиям (Мещеряков 2009; 2011).

Идеи Сига Сигэтака обладали для читателей книги и для него самого огромной убедительностью. Любые реалии, которые преподносила жизнь, истолковывались как дополнительное доказательство теоремы об уникальности природы Японии и тех людей, которым выпало счастье жить в этой стране. Особой «духоподъемностью» обладала в этом отношении японско–русская война, в которой впервые в истории азиатская страна нанесла поражение европейской державе. От этой победы кружилась голова. Точно так же, как и от участия Японии в Первой мировой войне, приведшего к новым территориальным приобретениям. Япония успешно вписалась в мировой империалистический порядок, национальный дух парил, страх утери идентичности больше не мучил Сига. В своей новой работе «Иллюстрированное продолжение мировых ландшафтов» («Дзоку сэкай сансуй дзусэцу», 1916 г.) он уже «забыл», как в «Японском ландшафте» обличал тех авторов, которые выискивали в Японии «кусочки» Европы. Один из параграфов книги назывался «Японский Рейн и японская Швейцария», где в качестве «японского Рейна» фигурировала речушка Кисо протяженностью в 227 километров. Напомним, что длина Рейна составляет 1320 километров.

Мысль Сига Сигэтака работала быстро. Его соотечественники не отставали от него. Сига именовал Японию «островной страной» и находил, что эту страну ждет блестящее будущее. И действительно, после присоединения Кореи (1910 г.) многие публицисты поспешили объявить Японию теперь уже «материковым государством» (тайрику кокка). Когда же в 1920–1930‑х гг. активизировалась дискуссия о перенаселенности Японии, понятие «островная страна» приобрело сугубо отрицательные коннотации, закрепленные и в современных словарях (так, толковый словарь «Кодзиэн» утверждает, что термин «островной характер» — симагуни кондзё — подразумевает, что жители островной страны отличаются «скрытностью» и «узостью» взглядов). Такому переосмыслению в немалой степени способствовал отказ Великобритании продлить союзный договор (1921 г.), что вызвало в Японии шквал обвинений в «предательстве». Изначальная концепция «Поднебесной» не предполагает территориальной экспансии, но к этому времени она была уже в достаточной степени переосмыслена и даже превращена в свою противоположность. Япония объявила себя азиатским лидером, провозглашая идею паназиатизма под эгидой Японии, в 30‑х гг. ХХ в. она ввергла себя в серию войн, выиграть которые не имела ни малейшего шанса. Поэтический модус описания взял верх над трезвым расчетом, и реалии жизни не простили такой дискриминации.