Алина, или Частная хроника 1836 года (СИ) - Бондаренко Валерий Вениаминович

ГЛАВА ПЯТАЯ

Читатель ошибется, однако, предположив, что письмо сие стало очередной булавкой в Алинино сердце. Барон д'Антес еще царил в душе ее, и все же новое впечатление (молодость, молодость, — и так всегда!) уже два дня сильно развлекало ее воображение.

«Итак, его зовут Базилем, — Базилем Осоргиным. Я встретила его в приемной у дядюшки. Молодой человек, отлично одетый, стройный, с черными волосами и голубыми глазами, такими яркими, встал при моем появленьи. Я смешалась: в этот час, когда дядюшка у себя в министерстве, приемная обычно пуста.

Не следовало, конечно, заговаривать с незнакомцем, однако он показался так растерян, что невольно мне захотелось ободрить его словами:

— Его высокопревосходительство бывает обычно к трем часам, месье.

Отчего-то (но отчего? — я вовсе ведь не тщеславна!) мне приятно было разыграть роль хозяйки.

— Какая досада, мадмуазель! Он сам мне назначил к половине второго, — ответил молодой человек с искренним сокрушеньем.

Я тронута была простодушьем его. Мы разговорились. Он объяснил мне, что недавно вышел из университета, что матушка его уж месяц как скончалась, отец-генерал погиб в битве под Лейпцигом, а именье вовсе расстроено.

— Если бы не дядюшка ваш, не его участие, мне бы пришлось несладко.

— Давно ль вы знакомы с дядюшкою?

— Меня представили на прошлой неделе, — ответил он и вдруг покраснел ужасно. Сущий ребенок! Захотелось потрепать его по щеке. Но я сдержалась, и вовремя: дядюшка с шумом возник на пороге:

— Мой друг! — вскричал он, вовсе не замечая меня. — Я заставил вас ждать?

Но тотчас сменил тон на министерски важный и указал Базилю следовать в кабинет»..

Алина вернулась к себе. Точно чужими глазами увидела она свою комнату, оклеенную желтенькими обоями, с узкой кроватью, ситцевой ширмою, высоким зеркалом и письменным столиком у окна… О бароне можно было мечтать. Но этот робкий юноша, — он казался таким близким, таким (ну да, да, — это ужасное слово), — таким доступным. Хотелось взять его нежную руку, хотелось сказать ему слово участья…

— Нет-нет! — возроптала Алина. — Это ветреность, боже мой! Я люблю одного барона, — пусть безнадежно, но я люблю! А это, — это совсем что-то другое. Да и может ли понравиться такой робкий?..

Она принялась смеяться, вспомнив его замешательство при виде ее, и, кажется, успокоилась.

Алина подошла к окну, отогнула штору. Зимний день меркнул, небо становилось синей и прозрачней; снег еще резче белел на соседних крышах, в сугробах на тротуаре.

— Я влюбилась, — сказала себе Алина вдруг. Дядюшка, Мэри, даже барон, — все виделось ей теперь таким далеким.

Она замечталась. Разные типы мужчин представились ей. То были военные — юные поручики и седеющие уже полковники; то были и лица гражданские, — но всегда изящные, стройные, благовоспитанные, любезные. И не смотря на разность возрастов и чинов, все они составляли как бы одно лицо. Алина не знала еще любви, и чувства женщины в ней дремали. Она вполне доверяла внушенному впечатленью. Базиль был юн, скромен и мил. Его румяное круглое лицо с нередко тревожным, по-восточному выразительными глазами пленило ее. Алина чувствовала себя к тому же хозяйкою положенья, и это нравилось ей своей надежностью и своей новизной. Гордая кровь предков проснулась в ней: Алине нравилось оказывать покровительство. К тому же она была добра и живо приняла к сердцу положение человека сходной (как показалось ей) нелегкой судьбы. Но главное: «пришла пора — она влюбилась». Несчастный опыт с д'Антесом уже научил ее осторожности в чувствах. Алина не желала страдать, она мечтала о тихом и верном счастье, — она, с детства лишенная семейственного уюта!..

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Да, тогда Базиль ей казался судьбой. Между тем, вот-вот она должна была, наконец, «вступить на доску». На светском жаргоне это означало: «выезжать». «танцевать», а также, конечно, «невеститься». И предвкушение новых, увлекательных впечатлений целыми днями занимало ее полудетскую душу. Но тогда она спохватывалась обычно, начинала жалеть Базиля и любила его еще больше, — так ей казалось.

Жизнь, однако, рассудила куда сложнее.

«Итак, свершилось! Поздравляю, милая, с первым твоим балом! Ты была просто очаровательна в блекло-розовом платье. И что за счастливая мысль — эти фиалки на пелерине!..

Жаль только, что тетушка вывезла тебя впервой к развалине Голицыной. Хотя там был весь Петербург, сам государь, — но тень 95-летнего юбилея, тень могилы, лежала на празднестве. Ты не находишь? Ее этот дом с древними нечистыми мебелями, шестидесятилетние дети и сама она в желтом роброне, пудреном парике и в чепце с почти гробовыми рюшами… Ты сказала что-то о «Пиковой даме»? Что ж, пожелаем старушке не скоро встретить своего Германна!

А кстати, о нем. Почему бы месье Пушкину не сыграть, наконец, роль своего героя? Во всяком случае, вид у него был законченного злодея.

Но возможно, на роль Германна захочет попробоваться и месье Осоргин? Впрочем, кажется, он слишком робок «для дельца такого». Однако синие глаза его вовсе не робко следили за тобой целый вечер! И мазурку вы танцевали прелестно.

Поздравляю с первой победой, моя дорогая!»

О том, что на сей раз д'Антес танцевал мазурку с Натали Пушкиной, гордая Мэри не написала. Княжна старательно делала вид, будто не замечает поведения Жоржа.

«Странно: я так мало помню о моем первом бале! Лишь волнение, лишь эти накаты музыки, стук и шарканье сотен ног по паркету, и блеск тысяч свечей; и статную фигуру царя, — он следовал по залу, окруженный почтительной пустотой.

В толпе, правда, бросалась в глаза эта странная пара: маленький, смугло-желтый, с ясным оскалом и стеклянным каким-то взглядом Пушкин и его знаменитая жена, на полголовы его выше. Увы, со своими косматыми бакенбардами и ногтями, похожими больше на когти, с дерзкими взглядами на красивых дам и странным жеманством порывистых, страстных движений, с лицом, изрытым морщинами от этих страстей африканских он мне показался совсем уродом. Жена его и впрямь изумительно хороша, но есть в этой безупречной красавице что-то уже неземное, точно тень страдания запечатлелась на лбу ее. Прочих я не запомнила.

Но я помню, помню, конечно, слова и глаза Базиля!.. Удивительно: я не сразу узнала месье д'Антеса. Или я боялась взглянуть в его сторону? Нет, не боялась: мне было почти все равно! Теплая рука Базиля, так чувствуемая через перчатку, вела меня уверенно и нежно, — она увлекала меня, куда хотела. Боже мой! Разве возможно быть такой счастливой?

Нет, это все-таки невозможно! Однако я счастлива…

Милый, милый Базиль! Прошло не более двух недель, как я увидала его впервые. На третий день после первой встречи я написала ему письмо, такое искреннее, глупое, неискусное. Он жутко смешался, когда в прихожей, подкараулив его, я сунула ему в руку записку.

Право, это было слишком смело с моей стороны. Ничего, кроме презрения, я не заслужила, конечно. А он, — он так все сразу понял! И на следующий день (а Базиль является к дядюшке почти ежедневно) он принес мне этот букетик из мелких и очень ароматных белых роз. И вложил мне их в руку, не сказав ни слова.

Я страшно боялась, что Базиля не пригласят к Голицыной. Нет, он должен был там быть! Он шепнул мне в прихожей это. Я ответила, что мазурка — его, его…

Вот странно: до бала мы говорили раз пять, и четыре из них — уже шепотом и тайком!

Щеки горят при одном его имени…

Бедная Мэри! Зачем барон так жесток с ней?».

Между тем, примерно в это же время д'Антес писал своему приемному отцу де Геккерну:

«Мой драгоценный друг, я, право, виноват, что не сразу ответил на два твоих добрых и забавных письма, но видишь ли, ночью танцы, поутру манеж, а после полудня сон — вот мое бытие последние две недели и еще по меньшей мере столько же в будущем, но самое скверное — то, что я безумно влюблен!.. Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. Самое же ужасное в моем положении — что она также любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив… Любить друг друга и не иметь другой возможности признаться в этом, как между двумя ритурнелями контрданса — ужасно…»