Политические убийства. Жертвы и заказчики - Виктор Кожемяко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Георгий Маркович Корниенко, работавший в то время вместе с Ахромеевым над книгой, вспоминает, что публично выступать лично против президента Сергей Федорович считал неэтичным, поскольку был «при должности»: советник же его!
Трижды писал заявления о собственной отставке. Ссылался на ухудшение здоровья, на последствия ранения и контузии, что было правдой. Но еще большая правда была в том, что должность советника при главном руководителе государства, на которой он надеялся сделать для государства немало полезного, теперь, в критической ситуации, не позволяла ему сделать, может быть, самое необходимое – во всеуслышание выступить против этого руководителя.
А Горбачев не давал ему отставки, думаю, именно потому, что знал: тогда-то уже он будет выступать без всяких «самоограничений». Кстати, следующую свою книгу Ахромеев собирался написать о Горбачеве. Представляю, какая это была бы книга!..
Но 19 августа ринется в Москву не против Горбачева лично выступать. За Отечество!
Ему, остававшемуся официально Президентом СССР, через три дня напишет:
«Дело в том, что начиная с 1990 года я был убежден, как убежден и сегодня, что наша страна идет к гибели. Вскоре она окажется расчлененной. Я искал способ громко заявить об этом».
И тут же, опять-таки как советник президента (не освобожденный от этой проклятой должности!), пишет о своей ответственности за участие в работе ГКЧП…
Мне давно хотелось услышать из уст Горбачева, а что он чувствовал, когда узнал о трагической смерти Ахромеева, что чувствует и думает в связи с этим теперь.
Поймать в Москве бывшего президента страны, а ныне – личного фонда очень нелегко. «10 сентября Михаил Сергеевич улетает в Германию. Вернется только 25-го. Но 30-го опять улетит. В Америку. Это до 12 октября. А 19-го снова в Америку»…
И все-таки, после четырехмесячных настойчивых моих звонков, разговор состоялся. Что же услышал я?
Горбачев, по его словам, тяжело пережил смерть Ахромеева. Относился к нему с большим уважением и доверием. Он повторил это два раза: «Я верил ему». Назвал человеком морали и совести: «Покраснеет, но прямо скажет все, что думает». А прилет его в Москву тогда, в августе, воспринял «как удар».
– Это была тяжелая ситуация для президента и Генсека. С одной стороны, близкие люди выступили против. С другой – набирала силу российская власть, российское руководство, они считали, что они на коне. Я должен был пойти на российский Верховный Совет…
Разговор все дальше уходил от Ахромеева – Горбачев говорил о себе, и пришлось прервать его вопросом, который особо меня волновал:
– Скажите, а нет ли у вас хоть какого-то чувства вины перед маршалом? Ведь смерть его стала, так или иначе, следствием трагического положения, в которое была ввергнута страна. Написал же вам: «Вскоре она окажется расчлененной».
– У меня чувства вины не было и нет.
Гулом отдалось во мне это: «Не было и нет», «не было и нет»!..
Он говорил, что собирался пригласить Ахромеева для беседы, но «был заверчен» – как раз встречался в Верховном Совете российском, тогда же делал заявление о снятии с себя полномочий Генсека. А я подумал: кажется, в день его смерти Горбачев и делал это потрясшее меня заявление – отрекся от партии, объявив по существу о роспуске ее! Успел ли услышать Сергей Федорович? Каким же ударом для него это было…
Вряд ли нужно еще комментировать разговор с Горбачевым. Может, только одно слово, которое остро резануло меня:
– Ахромеев был переживальщик большой.
Слово это, походя и небрежно брошенное, по-моему, выразительно характеризует и того, о ком сказано, и того, кто сказал.
Когда свой вопрос: «Самоубийство или убийство?», с которым я обращался ко многим, задал генералу армии М. Гарееву, Махмут Ахметович ответил так:
– В любом случае это было убийство. Его убили подлостью и предательством, тем, что сделали со страной.
– Но ведь с этим не один он столкнулся! Если допускаете, что сам мог руки на себя наложить, почему именно он?
– Он наиболее совестливый из нас.
Что ж, такое поймет только совестливый. А для тех, в чьем представлении совесть – понятие абстрактное, он останется странным «переживальщиком».
* * *«Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что считал смыслом моей жизни. Возраст и прошедшая моя жизнь дают мне право из жизни уйти. Я боролся до конца».
Принимал ли он смерть добровольно или насильно, в этих последних словах – главное: Отечество гибнет! Он отдал за него все, что мог. В конце концов, окруженный врагами и преданный, отдал жизнь.
Во время Великой Отечественной, храбрым бойцом которой он был, про героев так и писали: «Отдал жизнь за Родину».
Вскоре после его смерти, как он предвидел, Родина окажется расчлененной. Выходит, напрасными были его борьба и смерть? Думаю, нет.
Когда-то мы говорили о погибших наших героях, как о горьковском Соколе: «Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером»…
Сейчас редко звучат эти слова. «Поле боя после битвы принадлежит мародерам» – название одной из современных пьес довольно точно обозначает, кто сегодня хозяева жизни. В этом смысле надругательство над могилой Ахромеева (неслыханное, чудовищное надругательство!) стало зловеще символическим – ознаменовало, так сказать, вступление в новую эру.
Только не будет же так всегда. Битву за Родину мы продолжим, дети встанут потом в этой битве на место отцов.
И они должны знать: в наше время были не одни лишь «герои» Фороса и Беловежья. Был маршал Ахромеев. Он был и навсегда останется Маршалом Великой Державы – Союза Советских Социалистических Республик, – не предавшим свои идеалы.
Невозможно представить его вписавшимся в «новый режим». Не представляю, например, сидящим на каком-нибудь нынешнем официальном мероприятии – в советском маршальском мундире, но с нашивками из триколора и двуглавого орла.
На его могильном камне – три слова, выражающие самую суть этого человека: Коммунист, Патриот, Солдат. И недаром на могилу приходят борцы из оппозиции самых разных, порой несовместимых направлений – он как бы объединяет их всех. Так же, думаю, своим высоким авторитетом мог объединить в жизни, если бы остался жив. Может, именно поэтому не оставили его в живых?
Дмитрий Тимофеевич Язов, тоже Маршал Советского Союза, оказавшись в камере Матросской Тишины и узнав там о гибели своего боевого друга, записал в тюремной тетради: «Появится когда-нибудь талантливый автор и создаст об этом удивительном человеке, настоящем человеке чести, достойную книгу, которая дополнит и украсит серию «Жизнь замечательных людей».
Замечу: сам Дмитрий Тимофеевич жизнью своей тоже заслужил право на хорошую книгу.
Да, сегодня честь не в чести. Но в нынешнем политическом и нравственном беспределе, когда правят бал корысть и чистоган, шкурнические интриги и бандитские разборки, светлый пример людей, для которых Родина воистину дороже собственной жизни, особенно необходим.
Давайте помнить, что у нас были такие люди. Давайте верить, что они обязательно будут.
Ими спасется Россия.
«Не могу, не хочу смотреть!»
Поэт Юлия Владимировна Друнина была достойным представителем фронтового поколения. Она прошла ад войны, сполна испив горькую ее чашу, и многое сумела сказать о войне в своих стихах. Дело литературных критиков расставлять поэтов по ранжиру, определяя каждому ту или иную ступеньку на лестнице заслуг перед отечественной словесностью. Про Друнину можно сказать главное: народ принял и полюбил ее стихи. Значит, их уже невозможно исключить при разговоре о военной литературе нашей, а стало быть, и о военном поколении.
Другая причина особого интереса к этой личности состоит в трагизме ее судьбы. Известно, что Юлия Друнина покончила с собой 20 ноября 1991 года. Как могло произойти такое? Что заставило человека, очень многое в жизни испытавшего и мужественно перенесшего, вдруг собственной рукой прервать свою жизнь? В этом тоже своеобразно отразилась судьба поколения…
Я познакомился с Юлией Владимировной в редакции «Правды», где последние два года перед трагической кончиной она печатала не стихи, а нервные, взвихренные и тревожные публицистические статьи. Потом, уже после ее смерти, говорил о ней с давними ее товарищами, с другом юности и первым мужем Николаем Старшиновым – тоже замечательным поэтом фронтового поколения, который ушел от нас несколько лет спустя. И, наконец, в издательстве «Русская книга» вышел необычный сборник Юлии Друниной, составленный дочерью этих двух поэтов-фронтовиков. Она, Елена Липатникова, назвала его строкой одного из последних стихотворений матери, которая звучит поразительно современно: «Мир до невозможности запутан…»
Обратите внимание: запутан не как-нибудь, а ДО НЕВОЗМОЖНОСТИ! Таково ощущение поэта в конечный год ее жизни – 1991-й. А разве так она чувствовала себя тогда, в 1941-м? Почитаем, сравним, подумаем.
