Небеса помогают храбрым - Олег Александрович Сабанов

В такой удушливой атмосфере внутренних терзаний прошел для Эрбина день, другой, третий, однако изверги с пыльным мешком так и не появились. Пропал куда-то и скользкий как уж Фулвий Сарантонелло, называющий себя жрецом. Заключенный понемногу стал привыкать к отсутствию регулярных и натренированных ударов по своему душевному состоянию, но в самом начале одного из похожих друг на друга дней услышал за дверью частый топот, заглушаемый возбужденным гомоном. Через мгновение в каземате появился непохожий на себя прежнего Фонтенель Цинций и, резко придвинув стул, уселся у тюфяка. Пока в уме еще сонного Гавальдо возникали одно другого страшней соображения по поводу раннего визита высокопоставленного гостя, тот снова вскочил на ноги и принялся нервно метаться от стены к стене. Было заметно, как главарь тайной стражи лихорадочно подбирает подходящие для начала разговора слова, отчего и без того висящее в спертом воздухе напряжение нарастало с каждой секундой.

— Давай поговорим как много повидавшие на своем веку люди, — наконец произнес он доверительным тоном. — Мы оба искренне пытаемся принести благо стране и только волею судеб оказались по разные стороны баррикад, вернее сказать, в противостоящих друг другу воинствах. Естественно, что раньше или позже одному из нас было суждено со щитом в руке слушать звуки победных фанфар, а другому лежать на щите поверженным и проклинаемым.

Он вдруг умолк, словно неожиданно запутался и потерял нить рассуждений. Знавший его коварство Эрбин, посчитал сказанное предисловием очередного трюка и, не дожидаясь пока непонятная ему уловка будет полностью озвучена, с едва уловимым презрением произнес:

— Служить вашим интересам я не буду ни при каких раскладах, поэтому казнить меня следует как можно скорее. Если в вас осталась хоть капля человеческого, то вы не будете очернять имя того, кто не в состоянии защитить свое доброе имя по причине ухода из жизни…

— А ведомо ли мудрейшему просветителю, что я самолично уговаривал короля повременить с расправой! — заорал Цинций, не дав закончить узнику. — И все потому, что ценил вас, как смелого и умного противника, желающего только хорошего окружающим, в отличие от бешеных дворцовых крыс! Хотя кто этому теперь поверит, когда полыхает все королевство!?

Круглое холеное лицо начальника стражи побагровело, на лбу и висках выступили мелкие капельки пота, верхнее веко левого глаза чуть заметно подергивалось.

— Как полыхает? — робко спросил Эрбин, решив, что ослышался. — Неужели в наши пределы действительно вторгся враг?

— Хуже, много хуже! — обреченно произнес главный королевский страж, протирая лицо бежевым платком с вышитой монограммой. — Я должен был сразу с этого начать, но почему-то стушевался.

Цинций повернул лицо к зарешеченному оконцу и, прищурившись от первых лучиков вездесущего солнца, поведал о мятеже в одном из приморских городов, переросшем во всенародное восстание. По его словам, под копыта лошадей, запряженных в карету спешащего в свои владения аристократа, случайно угодил маленький мальчик, что стало первой искрой давно зреющего бунта. Обозленные горожане принялись громить и поджигать дома богатой знати, после чего ворвались в здания представителя монарха, королевского суда и ратуши. Посланные для усмирения мятежа части местного гарнизона стали массово переходить на сторону бунтовщиков или попросту разбегаться. К следующему дню в руках мятежников оказалась вся провинция, а через двое суток пламя бунта охватило основные крупные и портовые города. Ратники королевского войска отказывались выполнять приказы своего командующего и целыми подразделениями вливались в армию восставших.

— Столица падет, скорее всего, к вечеру или завтра утром. Остатки королевской гвардии заняли оборону в крепости, где мы с вами имеем несчастье пребывать, и пока подчиняются моим приказам, — закончил свой рассказ, больше похожий на сводку с театра военных действий Фонтенель Цинций и нервно рассмеялся.

Ошарашенный Гавальдо долго не знал, как реагировать на слова высокопоставленного хитрована и стоит ли им вообще доверять. Однако не подводившая ранее интуиция сообщала ему, что на этот раз Цинций говорит правду.

— Спациан никогда бы не доверил руководство своими выпестованными гвардейцами кому-либо другому, даже вам! — высказал единственное свое сомнение Эрбин, собравшись с мыслями.

— Когда стало ясно, что заточенный на обогащение придворных лиходеев прогнивший изнутри порядок стал рассыпаться при столкновении с реальным вызовом, его величество, будь он неладен, вместе с ближним кругом бежал в Страну Богов, — мрачно констатировал высокопоставленный визитер, тяжело вздыхая. — Присягнувшие мне воины некогда самого грозного подразделения просто страшатся участи рьяных пособников королевской клики, с которых восставшие сдирают кожу или варят живьем в кипятке.

— Но почему тогда вы до сих пор здесь, а не в священной земле? — с искреннем недоумением воскликнул просветитель.

— Хотя бы потому, что бежавшие со Спацианом вельможи расправятся со мной даже там, так как я слишком осведомлен об их грязных делах, — ответил командующий ошметками королевской гвардии. — Но главная причина в моем желании сказать перед казнью разгневанной толпе несколько слов в свое оправдание. Уверен, через год-другой, когда страсти улягутся, многие начнут меня понимать. Вас же, Гавальдо, я прошу выйти к восставшим и попросить их не рвать меня сразу же на мелкие куски, а предать публичному трибуналу. Бунтовщики вас боготворят, называя «Рыцарем Свободы», поэтому есть слабая надежда, что они прислушаются к вашим словам.

— Будете им говорить, что вы, как солдат короля, были вынуждены повиноваться и не могли нарушить данную монарху присягу? — ехидно, но без злорадства заметил Эрбин.

— А разве это не так!? — вскипел Цинций, дрожа всем своим жирным телом. — К тому же мне легко будет доказать, что если бы не я, то казнили бы куда больше людей! Вас же Спациан повелел умертвить прямо на Земле Богов, однако из-за моего намеренного саботажа исполнению указания короля постоянно что-то мешало, в результате чего вы до сих пор живы!

Гавальдо понятия не имел, насколько утверждения уже бывшего главаря королевских стражников соотносятся с действительностью, но, будучи гуманистом, он без особых раздумий согласился на его предложение.

Вечером того же дня Эрбин спустился по сброшенной с небольшого балкончика каменной башни веревочной лестнице и пошел с белым флагом парламентария к передовым позициям осадивших столичную крепость повстанцев. По обговоренному с Цинцием плану, он должен был дать условный сигнал факелом в том случае, если восставшие примут его предложение. Сделав около двадцати шагов в лучах заходящего солнца, слепящих привыкшие к мраку каземата глаза, просветитель разглядел выскочившую ему навстречу из темной шеренги вооруженных людей высокую фигуру и через мгновение оказался в объятиях своего старого соратника Аристобула Черча.

— Ты жив, дружище! Жив, жив! —