Отдельный 31-й пехотный (СИ) - Виталий Абанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Звонко ударяют колокола и мужичок в потертой шинели — снимает шапку и креститься, повернувшись к церквушке. Цветкова, стоящая рядом — так же осеняет себя крестным знамением, склонив голову.
Неожиданно тепло, я вижу темные прогалины, снег растаял на дороге, снег растаял на завалинке у дома, и я оглушительно чихаю, от этого ослепительного солнечного света.
— Будьте здоровы, вашблагородие. — говорит Цветкова: — и пожалуйте в Штабную. Мне с утра Сиятельный Князь Муравьев Николай Николаевич приказал вас как только проснетесь — к нему проводить. И…
— Вашблагородие! — из-за угла выкатывается Пахом, его физиономия сияет так, словно он в лотерею миллион выиграл: — живой! Здоровый! А я вам домик выбил и покушать сообразил. А вот… — он достает из-за пазухи коричневую тубу с блестящей, хромированной крышкой: — вот и кофей ваш любимый, да с коньячком! — он сноровисто откручивает крышку термоса и наливает в нее черного кофе.
— Сливок на кухне нет, хоть коров вокруг у местных полно — жалуется он: — валюши наши никогда ничего не берут. Но ниче, после обеда лейб-гвардия реквизирует у местных коров и мяса и молока будет вдоволь.
— Пахом! Нельзя так! — упрекает его Цветкова: — им же тоже детишек кормить!
— Так а чего? У местных скота — вся долина черным-черна. А в армию отдавать не хотят. Это вы монашки по обычаю своему, а гусары ежели жрать захотят, так и спрашивать не станут — отвечает Пахом: — Императорская армия же. — он протягивает мне чашку-крышку от термоса и я беру ее, вдыхаю аромат крепкого кофе с коньяком и прикладываюсь губами к металлическому краю. Горячая жидкость обжигает мне пищевод, жизнь сразу же становится ярче и намного проще. Уж не переборщил ли Пахом с коньяком?
— Доброе утро, мой дорогой супруг… — раздается голос, и я оборачиваюсь. Ну, так и есть. Барышня Лан из рода Цин, Мастер сломавшихся секирок «Север-Юг» — стоит совсем рядом, одетая в теплый дэгэл, отороченный мехом. Вместо секир на поясе у нее висит чжурская кривая сабля, на ножках — отороченные мехом гутэлы, местные сапожки, разукрашенные вышивкой. Барышня Лан жива, румяна и необычно скромна с утра, никаких «ванбадан» и требований срочно ей что-то дать или вернуть. Хотя… оно и понятно, она теперь у нас вольная птица, чего бунтовать. И… стоп, а что это еще за обращение? Супруг?
— Доброе утро, госпожа Лан — отвечаю я, чувствуя, как волоски на затылке становятся дыбом: — а с какого перепугу я вдруг стал супругом? Ты же у нас теперь более не пленница, или я неправильно все понял?
— Ванбадан! — топает ножкой барышня Лан, привлекая внимание редких прохожих: — как ты можешь! Я — твоя наложница! А ты меня как вещь обратно отдал! Я что, игрушка⁈ Поиграл и вернул⁈ — ее рука тянется к рукояти сабли.
— Стой! Погоди! Кто сказал, что ты игрушка? Просто ты… ну, больше не пленница, с чжурами мы вроде как в мире сейчас… чего бы тебе не пойти к своим?
— Ах ты! — костяшки ее пальцев на рукоятке сабли белеют от того, с какой силой хрупкая барышня сжимает эту рукоять. Она еще раз топает ногой и убегает куда-то по улице. Я смотрю ей вслед и пожимаю плечами.
— И что это с ней? — спрашиваю я вслух.
— Это, вашблагородие, она обиделась — доносит до меня Пахом, принимая от меня пустую чашку-крышку и неторопливо накручивая ее на коричневый тубус термоса: — она же в лучших чувствах так сказать…
— Это еще как? — не понимаю я: — ее отпустили, вот и…
— Эх, вашблагородие. — вздыхает Пахом: — она ж из чжуров. Только ципао на ней шелковый, да секиры ханьские, а так она — чжурская до мозга костей. Вот Волчица, например — та из Хань, это сразу видно.
— И в чем разница то?
— Чжуры были кочевниками, кочевниками и остались, несмотря что Золотой Город у них и империю свою создали. Разбойники в душе. У них традиция такая — силой женщину брать. Ежели что с бою взято, да с лезвия сабли — то святое. Чистоты и непорочности они там между собой не блюдут, но если кто себе жену с бою взял — то это вроде как традиция и хороший тон. Как там в Парижах говорят — бонтон. Конечно, сейчас все цивильнее стало, однако же сразу после того, как даму сердца с бою взял — тут же ее назад отдавать… это вроде как совсем нехорошо.
— Вот как? — я смотрю туда, куда убежала барышня Лан: — это я ее обидел получается?
— Ежели сравнить, то это как по-нашему вы ей серенады под балконом пели и в чувствах своих признавались, а как своего добились — так и отвернулись сразу и родителям вернуть решили. Наши-то девки в таких случаях топиться ходют… но чжурские крепче. Она только зло затаит и все. — отвечает мне Пахом: — а вы возьмите термос с собой, вашблагородие. Чай никто не знает насколько там в Штабной вас задержат, а вы не завтракали.
— Хм. — смотрю туда, куда убежала эта Лан. Действительно, не подумал. А какого черта этот Муравьев такой — «верните девицу»? Хотя, стоп, нельзя на других ответственность перекладывать, тоже хорош. Сказали вернуть — вернул. Действительно, это ж не вещь какая, надо было хотя бы ее мнение спросить. Вот просто в голове есть установка, что плен — это плохо, а когда отпускают из плена — это хорошо и все тут. Но не надо в чужой монастырь со своим уставом, каждому свое, а я тут со свиным рылом да в калашный ряд…
— Да я схожу с ней поговорю — говорит Пахом, глянув в том же направлении: — не беспокойтесь, вашблагородие, ничего с ней не станется. Объясню ей, что вы в традициях да обычаях ихних не понимаете и все тут. У них же самая главная традиция что кто с бою кого взял — тот и главный. А вы с ней мягко… нельзя так. У нее голова и запуталась.
— То есть мне надо было ее косу на руку намотать и дать понять кто тут хозяин?
— Как вы можете, Владимир Григорьевич! — возмущается валькирия Цветкова
— Именно так! — кивает Пахом, не обращая на нее внимания.
— Пахом! Ступай уже! Нам в Штабную пора! — сердится Цветкова. Пахом вручает мне термос, хмыкает и удаляется вдаль по улице.
— А и правда — говорю я: — маловато я про чжурчжэни знаю и
