Косматая на тропе любви - Марианна Бенлаид

26

Я сидел на песке и видел то, что окружало меня. Но внезапно начало проясняться перед глазами и я увидел совсем другое.

Была огромная, бескрайняя равнина. Причудливой формы песчаные скалы высились на ней, отдаленные друг от друга. И вдруг она явилась на песке. Она не прилетела и не возникла из песка. Неясно было, как и откуда она появилась, но она была.

Она была огромная, высокая, вся покрытая шерстью негустой. Ее прямые шелковистые рыжеватые волосы длинные легко вздымал легкий ветер. Она была подобна человеческой девушке и потому была страшна. Но шла она так легко и свободно, и движения ее в этой легкости и свободе были красивы. Я не видел ее лица. Я подумал внезапно, что это не она подобна дочери человека, а дочери человека подобны ей. Это мы, люди, смешны и ужасны, потому что всего лишь подобны ей; а она прекрасна.

Бескрайность внезапно наполнилась странным бесконечным и непонятным смыслом. Этот смысл был непонятен именно потому что был бесконечен. А люди хотели приблизить этот смысл к себе, невольно они хотели придать ему начало и конец. И в этом своем стремлении они невольно же представляли его себе мелочным, корыстным, жестоким и своевольным. Он для них был всего лишь их, человеческим подобием, но был в их сознании наделен силой вдруг что-то им дать или отнять.

Мы полагаем, что все подобно человеку, а человек подобен высшей силе. Так мы полагаем. Но на вопрос, правы ли мы, на этот вопрос, наверное, никто не ответит.

Странный, непонятный и бесконечный смысл заполнил бескрайность. И я, человек, ощутил напряженное желание понять, осмыслить для себя этот смысл. И тотчас я понял, что все мои попытки осмысления сведутся к тому, что я буду воображать этот бесконечный смысл подобным мне, подобным человеку. И я осознал, что это понимание насмешливое подала мне она. Но я не знал, радоваться или печалиться, благодарить или проклинать ее.

Она стояла спиной ко мне и была красива, нагая. Я видел, как она склонила голову и представлял себе, как она девичьим жестом прижимает книзу скрещенные пальцы рук. Она говорила с этим бесконечным и непонятным смыслом. Если это можно было назвать словом «говорить». Я сам не понимаю, но каким-то образом она вовлекала этот смысл в некое подобие диалога. Она возбуждала какие-то нити в этой бесконечности.

Она вся была — сомнение, любопытство и странность и занятность мысли. В сущности, ее мысль заключалась в том, что отец мой покорен бескрайнему смыслу, потому что не мучим этим бескрайним смыслом. И бескрайний смысл испытал от этой ее мысли какое-то раздражение, словно большой верблюд от укола маленькой булавки. И это раздражение вызвало действия. И эти действия были — песчаный вихрь. Но теперь мне казалось, что она ни в чем не виновна, потому что это она подала мне сейчас новую странную мысль. И эта мысль была доброй и я, добрый, нравился самому себе. Итак, целью было — испытание, мучение моего отца. Но разве моя мать, мои братья и сестры, и даже все рабы, разве они не были людьми? Разве каждый из них не был достоин своей отдельной судьбы? Зачем же им была отведена эта унизительная роль игральных костяшек в судьбе моего отца? И что означает испытание? Если этот бескрайний смысл и есть Бог, и если он уверится странным образом в покорности моего отца; в том, что мой отец покорно примет все, что произойдет, и не почувствует ни малейшего желания что-либо изменить; если этот бескрайний смысл уверится и вернет моему отцу отнятое… Но разве мой отец забудет пережитое? А если волею бескрайнего смысла забудет, тогда зачем испытание? И что означает это: «вернуть отнятое»? Воскреснут мои братья и сестры? Но опять же, за что было мучить их? Родятся у моего отца другие дети? Но как мучительно будет жить, помня о прежнем…

Но она… Нет, она ни в чем не виновата. Скорее я готов был обвинить бескрайний смысл. Я готов был упрекнуть его в несправедливости и жестокости. Но ведь он не человек, он не может быть справедливым или несправедливым, жестоким или добрым. И эта моя мысль о нем — это тоже была ее мысль.

27

И тут я снова увидел песок, палатку, отца и мать. И мне показалось, что закрылось мое истинное зрение и снова опущено на мои глаза ложное зрение; и все, что окружало меня, такое плотное и действительное, показалось мне мнимостью.

Приехали на верблюдах друзья и союзники отца, Билдад и Цофар. Они спешились и сели рядом с ним в знак утешения.

— Лучше проклясть его, лучше проклясть и умереть, — повторяла мать.

И все поняли, что она говорит о Боге.

— Нет, не говори так, молчи! — сказал отец. И заговорил сам.

Он говорил долго и отчаянно.

Он спрашивал горестно, за что карает его этот бескрайний непонятный смысл, этот Бог. И если сам создал человека, то за что карает, почему не хочет рассказать, объяснить, за что. Ведь отец был покорен и ни о чем не спрашивал прежде, и ни в чем не сомневался прежде, так за что же, за что… И что это означает: создать свое создание, чтобы мучить его? И за что, за что, за что?! Зачем?

Но я уже знаю, что напрасно он обращается к бесконечному и непонятному, напрасно спрашивает. Я знаю, потому что она мне сказала. Она не такая, как этот странный смысл; она близка мне, человеку. Я хочу говорить с ней, хочу спрашивать ее; и я теперь знаю, она ответит мне, ответит мыслями своими, словно бы вложенными в мой мозг, в мое сознание. И напрасно зовут ее «Шатан» — «противник человека», «наветник Богу на человека». Те, кто хотят покорности, они не понимают ее. Они и других людей хотят заставить быть покорными им, потому что вообразили, будто поняли бесконечный и непонятный смысл. Но я хочу уйти от всего этого. Я хочу найти ее так, чтобы говорить с ней.

28

Друзья моего отца привели с собой своих слуг и рабов. Из веток алоэ сложены костры, в больших котлах кипит вода. Трупы обмывают и натирают жиром, благовониями и розовой водой, привезенной из далеких земель, где есть города. Мертвых одевают в белую одежду и заворачивают в покрывала. На носилках несут тела. И следом идут рабыни-плакальщицы, принадлежащие друзьям моего отца. Плакальщицы громко кричат. На кладбище вырыты ямы. В эти ямы укладывают умерших. Могильщики засыпают ямы густым песком. После поставят над ямами маленькие пирамиды из необожженного кирпича.

Для плакальщиц и могильщиков устроена трапеза прямо на кладбище.

Я стою перед отцом и матерью. Они по-прежнему сидят на песке. Одежда их разорвана траурно. Я стою, не наклоняя головы. Я знаю, что я уцелел, потому что она хотела этого. Я нужен ей, ей нравится говорить со мной. Я не придумал это, как отец придумывает о бесконечном непонятном смысле, делая его в своем воображении подобным человеку. Я ничего не придумал о ней; она такая и есть, близкая мне, человеку.