Из воспоминаний - В Маклаков

Когда я поступил в гимназию, он подарил мне редкое издание (XVI века) "Илиады" с латинским переводом и с такой надписью:

"С детства до старости лет на мишуру все глядели

Слабые очи мои, лучших не видев красот

Милостив к юноше Зевс, даровав ему высшее зренье

И указав ему путь в область нетленной красы.

Васе Маклакову на память от старого хрена."

{34} Эта книга долго хранилась в нашей деревенской библиотеке; после Революции была национализована и пожертвована в "народную библиотеку", неизвестно на какое употребление.

Вопреки желанию матери, я еще при жизни ее был отдан в Московскую классическую 5-ую гимназию. Директором ее был В. П. Басов, сам убежденный латинист, переводчик с немецкого латинской грамматики Мазинга. Был сыном профессора хирургии, который знал лично отца. Я почему-то поступил в гимназию в середине учебного года, поэтому должен был для поступления сдавать особый экзамен. Отец, который присутствовал на этом экзамене в кабинете директора, рассказывал матери о пристрастном ко мне отношении учителей на экзамене, объясняя его недовольством за сделанное для меня исключение. Лично я этого не ощутил.

Я был тогда рад, что был отдан в гимназию и не рос до университета в условиях домашнего воспитания. Конечно, оно при хороших учителях может дать гораздо больше, чем общая школа. В то время это и не было трудно. Но у школы есть одно преимущество: школьные сверстники, постоянное общение с ними. Домашнее воспитание замыкает ребенка в определенном кругу; соответственно ему подбирают и учителей. Для ребенка надолго закрыты другие впечатления жизни. Домашний круг его может быть очень высок, состоять из настоящей элиты. Но детям, когда они вырастут, придется жить вне этого круга, с другими людьми. В высшей школе и жизни они все равно с ними встретятся.

Воспитание дома или - что почти то же самое - привилегированная школа, эту встречу только отсрочат, и сделают общение с другими более трудным. Близость с сверстниками естественная поправка к такому порядку вещей и она тем нужнее, чем более узок и замкнут тот круг, в котором ребенок растет. Это {35} вполне относилось к нашей семье в те старые годы. Я помню такой эпизод. На семейном празднике у нашей тетки М. П. Степановой один из сыновей ее сестры, Раисы Михайловой, в ожидании выхода хозяйки в столовую, стал занимать меня, восьмилетнего мальчика, разговором и сообщил о горе, постигшем Россию, а именно о смерти поэта Н. А. Некрасова. Я знал это имя, читал "Мазая и зайцев"; но Михайлов мне объяснял, что это лучший русский поэт; прочитал "Ивана", как его били в зубы, как он пытался повеситься и потом куда-то пропал. Михайлов продекламировал с чувством:

Как живешь ты на свободе,

Где ты, эй Иван?

и убежденно закончил: Некрасов наш лучший поэт. Эти неожиданные для меня слова я передал потом старшим и сверстникам, но в них не встретил сочувствия. Мать объяснила мне, что всё это вздор: разве ты видал, что кого-нибудь били в зубы? Если Иван пытался повеситься, то только потому, что был пьяница. И Иван никуда не пропал; Иваны служат извозчиками, дворниками, прислугой. И вообще нечего рассуждать о том, чего не понимаешь. Словом, вариант из того же Некрасова

"Вырастешь Саша, узнаешь" и т. д.

Я был тогда удовлетворен таким объяснением: оно согласовалось с моим строем понятий, хотя и Михайлов был того же, нашего круга. Для моего тогдашнего возраста такое отношение матери может быть объяснимо, но в нем всё же остается опасность; создание для детей искусственной односторонности, "железного занавеса", которое может часто объясняться не возрастом, а вытекать из предвзятого взгляда на то, что нужно "скрывать" и "замалчивать". Школа поневоле пробивала первую брешь в этом занавесе.

{36} Однажды в гимназии наш классный наставник зачем-то стал всех спрашивать, какого мы "звания". Большинство не понимало этого термина и отвечало, что их отцы - помещики, чиновники, доктора, учителя и т. д. Нам объяснили, что это не "звание". При более точном разборе, мы все оказались дворянами. Только один заявил, что отец его повар. И ему сказали, что это не "звание"; он оказался, по званию, цеховым мещанином.

И любопытно, что известие, что отец нашего товарища повар, нам всем очень понравилось: этот товарищ вырос в наших глазах, как редкая птица. Невольно сопоставляю такую реакцию сверстников с знаменитым циркуляром Делянова о том, что детям "кухарок" не место в гимназии. (Циркуляр 18 Июня 1887г. при Александре III, ldn-knigi)

(дополнение ldn-knigi:

Источник - Н.С. Ашукин "Крылатые Слова"

"Кухаркины дети" :

"..Выражение возникло из циркуляра (1887) министра народного просвещения

И. Д. Делянова (1818-1897) Циркуляром этим, одобренным Александром III и получившим в широких кругах обвинительно-саркастическое наименование "о кухаркиных детях", учебному начальству предписывалось допускать в гимназии и прогимназии "только таких детей, которые находятся на попечении лиц, представляющих достаточное ручательство о правильном над ними домашнем надзоре и в предоставлении им необходимого для учебных занятии удобства" Таким образом, как пояснялось далее, "при неуклонно" соблюдении этого правила гимназии и прогимназии освободятся от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, не следует выводить из среды, к коей они принадлежат" (С. В. Рождественский, Исторический очерк деятельности министерства народного просвещения, СПб. 1909, с. 641)."

"..В 1887 г., циркуляром министра народного просвещения графа Делянова в России введена процентная норма для евреев, принимаемых в средние учебные заведения: в черте оседлости - 10%, вне ее - 5%, в столицах - 3%. Несколько позже этот порядок был распространен и на евреев, поступавших в высшие учебные заведения. Евреи, принявшие православие, под положение о процентной норме не подпадали..". ldn-knigi)

Этим допотопным взглядам, которые старались тогда воскрешать, противостояло естественное общее настроение сверстников, которое не зависело от циркуляров и "начальственных" требований. В этом уже было преимущество школы.

Конечно, не нужно преувеличивать разницы взглядов, которую можно связать с различием происхождения. Такой разницы в то время я не замечал. "Политикой" мы тогда вовсе не интересовались. Думаю, что это было более всего от того, что в нашем возрасте мы отражали только настроение старших; старшие же переживали период упадка, крушения прежних надежд, когда новых еще не появилось. Та разница оттенков, которые были в нашем кругу, для нас не была заметна, а до ее корней мы и не добирались.

В одном классе со мной были сыновья гласного Городской Думы, из того либерального "меньшинства" интеллигентов, которые вели в Думе борьбу с Городским Головой Алексеевым, отстаивая начала "самоуправления" против его "самовластия". Это была замаскированная борьба "либерализма" с "реакцией". Об эпизодах этой борьбы, которую вели наши отцы, мы {37} дети, между собой говорили, и даже следили за ней с большим интересом, не отдавая себе отчета в том, ради чего она ведется и в чем ее смысл. Помню, как однажды о каком-то эпизоде ее, во время большой перемены, я говорил с А. И. Мамонтовым, сыном И. Н. Мамонтова, соперника Алексеева на пост Городского Головы. Надзиратель, услышав наш разговор, ничего запрещенного в нем не нашел, но всё же сказал добродушно: "Чем говорить о пустяках, вы бы лучше повторяли греческие глаголы". Вообще "политики" в гимназии еще не было и быть не могло: за этим следили. Я помню только одного одноклассника, которого позже я встречал в политических кругах и организациях" Положенцева. Он жил у нашего инспектора Пехачека, был очень замкнут и всегда держался от нас особняком; мы объясняли это тем, что он жил у инспектора; позднее я понял, что для этого у него были другие, более веские основания.

Общение с товарищами меня до известной степени мирило с гимназией и я был рад, что ее проходил. Этому я рад и теперь. Но сама классическая гимназия, ее худшего времени, эпохи реакции 80-х годов, оставила во мне такую недобрую память, что я боюсь быть к ней даже несправедливым. И эта недобрая память только росла, потому вероятно, что в том уродовании "духа", которое сейчас происходит в Советской России, как и во многих других новшествах "народной демократии", ясно выступают черты того худшего, что было в старой России. Они сейчас опять воскресают, только с невиданным прежде цинизмом.

Я не хочу делать упрека нашим учителям и даже начальству. Среди них были разные типы, были и хорошие люди. Я говорю о "системе", которую в России ввели и которой их всех заставляли служить.

Эта система имела главной задачей изучение древних, то есть мертвых языков. Знание языков всегда очень полезно, а в молодые годы и дается очень легко.

{38} Для этого вовсе не нужно много грамматики. Можно говорить и понимать на чужом языке, грамматики совершенно не зная. Такого знания древних языков классическая гимназия, несмотря на то, что в жертву этому приносила другие предметы, нам не давала. Ни по латыни, ни по-гречески разговаривать мы не могли. А ведь наши отцы и деды это, по крайней мере, по латыни умели. В европейских университетах лекции иногда читались по латыни. Проф. Браун, офтальмолог, где-то в Германии слушал по латыни лекции, говорил и понимал. Я запомнил рассказ его о том, как их учили латинскому. Учитель дал для перевода фразу: terra est rotunda (Земля кругла.). Пособием был только словарь.