Город Антонеску. Книга 1 - Яков Григорьевич Верховский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А мне что? Я запросто могу не морочить, мне это раз плюнуть.
В дом, в котором живет Эмилька, попала фугаска. Хотя, может быть, даже и зажигалка. Нет, скорее фугаска.
Ну, вот значит – фугаска разбомбила дом и сделала из него развалку. Мы с Тасей прямо так и вошли в эту развалку, хотя там было темно и страшно, но дальше стало еще страшнее, потому что там была лестница. Железная!
Мы стали лезть по этой железной лестнице вверх до самой Эмилькиной квартиры. Но там, в квартире, все уже было хорошо, светло от коптилки и тепло от маленькой печечки в кухне, и там был папа.
Утром Эмилька сварила нам вкусную мамалыгу, и мы с папой стали ее кушать. А Тася не стала. Она завязала голову Эмилькиным платком и приказала нам с папой на всякий случай залезать на антресоли. Когда Тася завязывает голову платком, мы с папой всегда на всякий случай залезаем на антресоли. Пока мы не залезем, она даже убегать не хочет. А убегать ей нужно было обязательно, потому что она убегает за до-ку-ментами.
Она просто заболела этими документами. Так все время и повторяет, как тот белый попугай в зоопарке: «До-ку-менты! До-ку-менты! До-ку-менты!»
Папа тоже иногда говорит, только шепотом: «До-ку-менты…»
Документы Тася придумывает сама, но на все эти документы один Тасин знакомый должен был поставить печатки. Тогда документы будут как настоящие. За этими печатками Тася и бегала, когда завязывала платок и загоняла нас с папой на антресоли.
«Я побегу к нотари-усу! А вы залезайте на антресоли. Быстренько!» — говорила.
В конце концов этот непонятный нотари-ус… с усами он, что ли?.. поставил-таки печатки, а Тася ему за это подарила нашу серебряную сахарницу и чайницу, тоже серебряную, на подносе. Очень Тася радовалась этим печаткам.
«Теперь у нас есть настоящие копии, заверенные нота-нота-риаль-но!» — объясняла она папе.
Я тоже поняла.
Мы теперь будем никакие не евреи.
«Даже слово это забудь!» — сердился папа.
Мы с Тасей будем теперь как будто бы русские. У нас есть про это «копия».
Как ее, Тасю, когда-то крестили в церкви.
И я с ней тоже, как будто бы, ходила в эту самую церковь. Только я этого не помню.
«Ты помнишь! Ты помнишь! – орала Тася. – Ты обязательно должна помнить «это»! Да и что тут особенного помнить? Большой дом и картины на стенах – иконы называются. И мы с тобой там стояли на коленях…»
«Зачем нам надо было стоять на коленях? Нас что, наказали?» — удивилась я.
«Не важно! Стояли, и все…»
У Таси нет времени со мной «лясы точить».
Какие такие «лясы»? Ножики, что ли? Что она ножики точит, как тот страшный дядька, который приходил к нам во двор и точил всем соседям ножики на колесе с искрами: «Паяем, починяем, детей забираем!»?
Вот папа – другое дело. Он никакие «лясы не точит», и он мне все прекрасно объяснил. Это целая история.
Папа – он теперь, как будто бы КА-РА-ИМ.
И его мама – моя баба Лиза, которая в пионерском лагере у Сталина, тоже КАРАИМ. И она теперь родилась в смешном городе Кюрасу-Базаре, где все караимы родятся, и фамилия у нее смешная, как песенка: «Ши-ли-ши-ли-бан»!
А папин папа, он моему папе и не папа вовсе?!
Уф-ф-ф! Он его только сделал своим сыном – у-сынил, кажется.
И вот теперь, по всему поэтому, мой папа КАРАИМ, и у него есть про это КОПИЯ!
Тасин знакомый нотари-ус с усами пьет чай из нашей чайницы серебряной. А у нас есть печатки круглые лиловые… я сама видела!.. а теперь вот еще и новоселье!
Эмилька с утра бегает, как сумасшедшая.
Из комнаты в кухню. Из кухни в комнату.
Это она готовит угощение, потому что вечером к нам придет важный гость – УПРАВДОМ!
Никак я не могла дождаться вечера – очень хотелось мне попробовать плацынды с картошкой, которые испекла Эмилька.
Ну, и на управдома тоже, конечно, хотелось посмотреть – я никогда еще не видела живого Управдома.
Управдом пришел, когда в комнате у Эмильки уже стояло на столике все наше угощенье: и соленые огурцы, и картошка и… плацынды. Он был почему-то старенький и маленький, как гном. Все ходил по комнате, все обсматривал и говорил: «Значит, это здесь вы живете… Значит, здесь… Живете…»
Все обсмотрел, и все ему у нас понравилось. Особенно мой двухколесный велосипедик. Когда дом наш взорвался, велосипедик где-то потерялся. А теперь вот Эмилька его нашла и притащила в развалку. Он стоял у нее в комнате и иногда, когда Таси не было дома, папа разрешал мне на нем немножко посидеть.
Управдом, наверное, никогда не видел такого чудесного велосипедика и все удивлялся: «Вот значит. Такой маленький, а двухколесный. И все есть. Все, как надо. И звоночек настоящий. И педальки…»
А потом его стали усаживать за стол. Все хотели, чтобы ему было удобно. Посадили на один стул. Пересадили на другой. И как стали угощать!
Особенно Эмилька. Ну и Тася тоже: «Попробуйте этого! Покушайте этого! Спирт чистей-ший! Огурчиком закусывайте!»
Управдом выпил весь спирт из графинчика, съел всю картошку и еще две плацынды. Стал совсем красный и собрался уходить.
Тасю он, кажется, хотел поцеловать и даже подпрыгнул немножко, чтоб до щеки ее дотянуться, а папе руку тряхнул и сказал: «Спасибочки вам, значит, за подарочек!»
А потом натянул свое пальтишко и пошел к двери.
Но у двери вдруг передумал уходить, вернулся в комнату и говорит: «Вот, значит, велосипедик я все-таки заберу. Вашей девочке он все равно уже не понадобится».
Взял мой велосипедик под мышку, посадил свою шапку на голову и ушел.
Эмилька закрыла за ним дверь. Тася стала убирать со стола. А папа взял меня за руку, и мы пошли с ним в кухню, на всякий случай залезать на антресоли.
Велосипедик мне уже не понадобится…
Между-действие третье: «Контингент, не подлежащий эвакуации»
Старший Брат смотрит на тебя…
Джордж Оруэлл. «1984»
Возвратить в о/с
Одесса, 22 июля 1941 г. До трагедии евреев осталось 85 дней и ночей
Все, что пришлось пережить нам, двум еврейским детям, в «Городе Антонеску», так невероятно и так чудовищно, что поневоле возникает вопрос: как
