Молодость Мазепы - Михаил Старицкий

Мазепа провел рукою по лбу; он снова ощутил в мозгу ту мучительную боль, какую ощущает человек, желающий вспомнить во что бы то ни стало что-то решительно ускользающее из его сознания. Чем дольше он вдумывался в это странное обстоятельство, тем большая досада начинала разбирать его. И почему он не остался до утра в шинке и не расспросил об этом подробнее у казака? Может быть, это дало б ему хоть какую-нибудь нить к отысканию Галины? Галины! — злобн усмехнулся Мазепа, и даже досада разобрала его на самого себя. — Какое отношение это может иметь к Галине? Ей Богу, можно подумать, что я потерял последний разум! — проворчал он про себя, а между тем почувствовал невольно какое-то невидимое тайное звено, соединяющее это имя и обрывок воспоминания с образом Галины. Но если бы он даже и остался, что мог спросить он у казака: какая Орыся? — ну, белявая, чернявая, рудая, — больше он не мог ему ничего ответить. Да и оставаться дольше было невозможно: гетман просил делать дело поскорее, а он еще потерял столько времени в степи, — добрых недели две. Нет, нет! Нельзя так играть с судьбою отчизны! — воскликнул с досадой Мазепа. Однако, несмотря на все его усилия, мысль его снова возвращалась к этому казаку, к неизвестной Орысе, к Галине. Уж это неспроста, — решил наконец Мазепа, — здесь кроется что-то невидимое для меня, но нельзя его упускать из виду так беспечно; надо будет на обратном пути заехать в деревню и порасспросить хорошенько казака.

Это решение слегка успокоило Мазепу и мысль его снова возвратилась к опустевшей дидовой балке.

Первое время, когда из знаков и гримас немого ему удалось уяснить себе., что Галину и Сыча и всех остальных домочадцев увез кто-то и увез насильно, так как Галина плакала при этом, его охватило такое отчаяние, что он хотел тотчас же отправить гонца к гетману Дорошенко с известием о том, что он не может выполнить взятого на себя порученья, — но тут же он устыдился своей слабости. Ему поручили дело, от которого зависит судьба всей отчизны, жизнь десятков тысяч людей, а он из-за личного счастья готов забыть все, осрамить навсегда свое имя, стать вечным посмешищем у казаков. На помощь Мазепе пришли сейчас же его холодный разум и привычка управлять собою и заставили его отказаться от этого безумного намерения. Куда ему нужно было так торопиться? Куда броситься? Кого спрашивать? Где мог он искать Галину? Ни татары, ни ляхи, ни москали, судя по знакам немого, не были виновны в этом похищении, так кто же мог это сделать, кто мог открыть их уединенное жилище? Кроме всего этого, Мазепу поражала здесь еще одна странность: зачем похитителю понадобились в таком случае и Сыч, и баба, и Безрукий? А если это они по своей доброй воле решили покинуть старое жилище и перебраться в более людные местности, то зачем оставили они Немоту и все хозяйство? Но сколько ни ломал себе голову Мазепа над этим непонятным исчезновением Галины, он не мог придумать ничего сколько-нибудь правдоподобного: все нити здесь были оторваны и ни одной из них нельзя было восстановить. Одно только обстоятельство слегка утешало его, — это то, что и Сыч, и Безрукий были вместе с Галиной, они же не допустят какого-нибудь страшного злодеяния над бедным ребенком, — думал он, — а тем временем он, Мазепа, исполнит поскорее свое поручение и, отпросившись у гетмана; бросится снова в степь, а если не найдет там опять никаких следов — что тогда? Какая-то ярость начинала охватывать Мазепу перед этой абсолютной неизвестностью. Решительно судьба задалась целью преследовать его! Вот как это серое небо обложили кругом свинцовые тучи, так и его окружили каким-то неразрывным кольцом непреодолимые неудачи. И ни одного луча надежды впереди… И все так неожиданно! Вот хоть бы и это дело, которое он сам задумал, на которое возлагал такие большие надежды, — теперь становится ему на дороге и будет стоить, быть может, жизни Галине… О! Проклятье! — прошептал он яростно, стискивая зубы, — хоть бы уже скорее освободиться, а то потом, когда подымется буря, где уже там будет отыскать хоть кого-нибудь! А тут еще словно все сговорилось против него — и мать, и люди, и обстоятельства, и сама погода! Да вот еще заезжай к этому Гострому! Хотя бы знать, скоро ли его жилище?

Мазепа поднял голову.

— Ну и дичь! настоящее шутово кубло! — прошептал он невольно, озираясь кругом.

Действительно, чем дальше ехали путники, тем мрачней и угрюмей становилась местность. Дорога все подымалась в гору. В некоторых местах обвалившиеся сухие ели перебрасывались с одой стороны обрыва на другую, словно висячие мосты, в других они совсем склонялись над дорогой своими мохнатыми ветвями. Голые, песчанистые обрывы сдавливали дорогу еще теснее в своих объятиях. Узкая полоса неба, видневшаяся над головами путников, нагоняла на душу своим угрюмым сумрачным видом еще большую тоску. Ноги лошадей грузли в песке, так что подвигаться вперед можно было только шагом. Становилось темно; вывороченные корни и стволы елей начинали принимать фантастические очертания.

— Ну, уж и место, — покачал Мазепа головой, — как раз бы здесь ведьмам свадьбу играть. Фу ты, нечистая сила! — сплюнул он на сторону, — сама на язык лезет.

В это время размышления его прервал протяжный стон филина, раздавшийся сзади за его спиной, будто из средины его обоза. Мазепа насторожился. Прошло несколько минут, крик повторился снова, и вдруг на него откуда-то издалека из глубины бора, ответил такой же протяжный заунывны! крик.

— Го, го, — подумал про себя Мазепа, — это что-то не гаразд! Кричала не ночная птица, а наш проводник, я узнал его голос; но с кем это он перекликается? Уж не обманывает ли? Как раз еще заведет к кому-нибудь из подножков Бруховецкого, или к каким харцызякам в зубы, мало ли их бродит теперь по таким пущам! — Эй, кто там! — вскрикнул он вслух, поворачиваясь в седле.

Старый Лобода подскакал к нему.

— Слушай, Лобода, — обратился к нему Мазепа, — расспроси ты этого поводыря: куда он нас ведет и скоро ли буде жилище Гострого? С утра путаемся в этой чащобе и не найдем следа… Скажи ему от меня, что если до ночи не доведет он нас, так пусть не нарекает на долю, что пропадет его пояс, а виселиц здесь найдется довольно.

Лобода поскакал назад и через несколько минут вернулся с ответом, что проводник «упевняе» его мосць, что он идет по верной дороге, и через час обещает доставить их к самому дворищу полковника.

— Ну, гаразд, — ответил слегка успокоенным голосом Мазепа, — да трогайте вы лошадей, что ли!

— Трудно скорее двигаться: опасно оставить обоз, — ответил Лобода, — проводник говорит, что скоро окончится песок.

Мазепа ничего не ответил, а только проворчал сквозь зубы:

— Ишь ты, как темнеет кругом, того и гляди, что напорешьсі на какой-нибудь сучок или «влучиш» в яму.

Однако делать было нечего, надо было продолжать путь шагом.

Дорога между тем, сначала подымавшаяся в гору, пошла ровно. Песок совсем исчез, почва стала твердая; среди елей и сосен начали попадаться дубы, грабы, осина. Отряд двинулся рысцой. Вскоре сосновый бор совершенно заменился густым и диким чернолесьем. Дорога начала незаметно понижаться. Подступавший с двух сторон лес сдавливал ее все больше, наконец она сузилась до того, что стала не шире лесной тропинки. Беспокойство начало снова прокрадываться в сердце Мазепы. Спуск становился все круче, лошадь его осторожно ступала вперед, поматывая нетерпеливо шеей и настораживая уши. Вдруг за спиной его раздался снова протяжный крик ночной птицы, и через несколько минут издали с правой стороны донесся такой же заунывный стон.

— Опять перекликается чертов пугач! — проворчал Мазепа. — Ух, не по душе мне это! — Он хотел было крикнуть Лободу, но в это время лошадь его шарахнулась в сторону с такой силой, что Мазепа едва удержался за ее шею, чтобы не вылететь из седла.

— Засада! — вскрикнул он, придерживая испуганное животное. — Гей! Проводника сюда!

В одну минуту Лобода и другие казаки отряда подскакали к Мазепе вместе с проводником.

— Куда ты завел нас, сатана! — закричал на него Мазепа, вырывая из-за пояса пистолет. — Смотри, дорога перекопана, повалены колоды! С каким лесным дидьком перекликаешься ты? Говори все по правде, или я застрелю тебя сейчас же, как пса!

Угроза Мазепы, казалось, нимало не смутила проводника.

— Если пан ротмистр застрелит меня сейчас же, как собаку, то никогда не выберется назад из этой пущи, — произнес он спокойно, — а если поедет за мною и дальше, то всегда будет иметь время застрелить меня; для того же, чтобы пан ротмистр не думал, что я хочу спастись бегством, то прошу привязать мою лошадь к своему поводу и пустить меня вперед.

Слова проводника были так логичны, что Мазепа не нашелся ничего возразить на них.

— С кем ты перекликаешься? — спросил он сурово.

— С вартовыми полковника.