Памятники Византийской литературы IX-XV веков - Сборник

Поэтому я должен был бы, предоставив быку говорить по- бычьи, поручить слово о языке номофилака огнедышащим языкам, извергавшим сильное пламя [312]. Но люди, как нам кажется, более склонны верить показаниям противоположной стороны, чтобы не повредить истине добрым своим отношением; а известно, что противоположные стороны далеки друг от друга: говорят, далеко отстоят границы Фригии от границ Мизии [313], и мой язык так же далек от прославляемого языка; все же пусть данная похвала не касается никакого другого языка, кроме языка Аристина. К тому же меня страшит и пример Ахара, о котором я знаю из священной истории [314]: похитив золотой язык, он с великим треском «провалился в расщелины скал» [315]. Вот и меня охватывает безумный ужас, как бы мне не провалиться сквозь землю от упреков, если похороню в молчании твой золотой язык, милейший орфанотроф! Ведь из всех органов человека язык — самый сильный и важный: не только потому, что природа создала его наилучшим образом, не только потому, что внутри него равномерно распределены органы вкусового ощущения, благодаря которым мы чувствуем принимаемую нами пищу, но и потому, что язык — слуга находящегося в нас разума и вестник всех движений ума.

Благодаря языку люди могут поступать разумно, вести жизнь правильную и в надлежащем порядке. Ведь только посредством языка, а не чего–либо иного, выносит свои решения совет, свершается суд, а действиями того и другого и определяется государственное устройство. Кроме того, благодаря языку и знания приобретаются, и наука вперед движется. Посредством языка человек узнает, что следует делать, а чего не следует. При помощи языка люди, искушенные в диалектике, выводят свои заключения из всем известных положений, риторы выступают перед народом с речами, старейшины спасают отечество. С помощью языка Солон [316] укрепил законами Афины, Залевк — Локриду, Харонд — Италию и Сицилию, другие деятели — другие города. Благодаря языку египтяне научились измерять землю, карийцы — предсказывать по звездам будущее, фригийцы — гадать по полету птиц; тельмессцы [317], раньше других постигшие искусство толковать сны, излагали их в определенном порядке. И Апис, египтянин, научил свой народ врачебному искусству, а науке о природе положил начало Алкейон, сын Перифа, грамматике — Аполлодор из Микен, Пифагор же, сын Мнесарха, ввел так называемую италийскую философию. Фалес, то ли финикиец, то ли милесиец — ведь род его происходит и из Финикии, и из Милесии, — обучил ионической философии Анаксимена, сына Евстрата, а Ксенофан Колофонийский обучил Парменида философии элеатской. Но чтобы не прославлять язык при помощи далеких и чуждых нам примеров, лучше воспоем этим языком божественное и, по возможности, уподобимся ангелам, которые воспевают бога вечно и беспрестанно. Ведь, как уже говорилось, язык человека царственно превосходит все остальные органы, ибо всецело служит разуму — самому прекрасному, что окружает нашу душу.

Твой же божественный и священный язык, о мудрейший номофилак, настолько превосходит язык всех других людей, насколько человеческий язык выше языка существ неразумных. И если хоть немного верить апостолу Павлу, а верить ему следует, если верить богу, чьими устами апостол говорит и думает, богу, который дал не только человеческие, но и ангельские языки, то твой язык следовало бы назвать языком Серафима [318]…

О, дерзкое слово! Если б у бога был язык, то, выражая божественное бесплотными идеями, я сказал бы, что твой язык — это язык бога, божественный язык. Сейчас же я не могу этого сказать: я называю его лишь свирелью (тростью) скорописца, заимствуя выражение Давида [319], Ермонской росой [320], сошедшей; на горы Сионские, пользуясь выражением того же пророка, далее — землей, по которой текут мед и молоко, землей гораздо более обширной, нежели Палестина, как сказано в истории Моисея [321]. Еще я называю язык твой священной рекой, полноводной и златоносной, словно Пактол близ Сард [322], своими «быстротекущими водами» доставляющей радость граду божию, или чем–либо другим, о чем люди поведали много прекрасного и дорогого сердцу.

Эллины дивились языку Диона [323] и заслуженно назвали его золотым. Прославили они язык Пэаниея [324], выступавшего в совете, а перипатетики прославили язык Аристотеля, и все это несмотря на косноязычие того и другого. Но чтобы опустить давние примеры и припомнить недавние, следует сказать, что наши цари высоко ценили язык византийца Лизика, который не совсем гладко говорил по–аттически.

Твой же священный язык, о иеромнемон [325], — это язык Диона, утонченный и изобилующий золотом, это язык Демосфена без картавости, Аристотеля и Лизика без заикания. Кто же с радостью не назовет твой язык скорее божественным языком, нежели человеческим?

Сладок язык тирренцев, которые первыми изобрели трубу, прекрасен и язык фригийцев, впервые сыгравших на флейте, и ассирийцев, которые изобрели двуструнный инструмент (дихорду), и язык муз, создавших лидийскую гармонию, и язык сицилийцев, изобретателей форминги (арфы), и милесийцев, придумавших кифару. Я уже не стану здесь говорить о гимнах Стесихора, о хоровых плясках и песнях Имерия и Анакреонта. Все это не может идти ни в какое сравнение с языком номофилака.

Приведи мне в пример Гиметт [326], и я противопоставлю тебе язык Алексея, с которого стекают слова слаще меда в сотах. Назови мне сирен, и я отвечу тебе, что его язык покорил бы своей певучестью не только Одиссея, но и всех, кто знает толк в этом искусстве. Скажи мне о фиванской лире, благодаря которой был построен семивратный город, и я скажу тебе о языке Аристина, помогавшем строить стовратный город Византион. Перечисли флейты Олимпа, кифару Тимофея и Ариона, смешанную фригийскую мелодию Марсия и дорийский напев Фамирида, мне же достаточно в противовес этому сказать о естественной музыке прославляемого мною языка.

Прокл Ликийский полагал, что душа — это слепок с языка, и, таким образом, в языке человека отражается его собственный внутренний образ. Мне недосуг выяснять, правда это или нет; если же до сих пор речь моя была правдивой, то какому языку можно уподобить в их внутренней сути души героев? Языку Орфея, Гомера, Платона или, вне всякого сомнения, того, о ком идет речь? Что ты говоришь, человек? Ты называешь мне девять муз и трех харит; но разве ты не видишь, какое бесчисленное множество и муз и харит танцует и поет вокруг языка номофилака? И если, согласно Исайе, господь бог дает язык тому, кто мудр и образован [327], то кому же другому он дал бы его, как не мудрому иеромнемону? И если язык праведника изречет справедливый приговор, как говорит пророк–псалмопевец и царь [328], то разве этот человек изрекал или изречет какое–либо иное решение? Далее, если, по пословице, язык мудреца — это чистое серебро, то чей же язык назвать серебряным, если не язык орфанотрофа? Если в песне высоко ценится тот язык, который говорит немного, но приятно, то как же нам не прославить еще более язык, о котором идет речь, произносящий много слов и к тому же приятных? И если язык старца Нирея вызывал восхищение, ибо с его языка лилась речь слаще меда, то, могу ли я не сказать, что в воспеваемом мною языке расцветают слова слаще самой амвросии и нектара?…

Не менее прекрасен язык быстрый и проворный, легко поворачивающийся туда и сюда, как говорит Еврип [329], служащий прекрасной повивальной бабкой для всего, что порождает ум. И самым лучшим мне кажется тот человек, который получил от бога и ум, и язык. Ибо у кого одного очень много, а другого чрезмерно мало, тот и благ получает лишь наполовину. Ведь и Мефимней, игравший на кифаре, не смог без нее укротить дельфина, верхом на спине которого он плыл; и кифара не могла этого сделать без Мефимнея: искусство оказывает свое воздействие с помощью инструментов. В данном случае я не хвалю Климента Александрийского [330], говорившего, что он никогда не искал ни языка хорошего, ни гармонии слов, а довольствовался лишь тем, что неясно выражал свои мысли. Но в таком случае не было бы никакой разницы между мудрецом и бесчестным продавцом…

Коль скоро это так, то самый божественный среди людей, по правде сказать, — тот, кто богат и умом благородным, и языком сладкозвучным. А в таком случае кто же божественнее орфанотрофа? Ведь он наделен умом поистине возвышенным, а не таким, как у обезьяны, словно наши современники. Язык же его вполне достойно служит уму, ибо он громогласен, но не подобен барабанному бою, каким он был у Салмонея, отвечавшего Зевсу громом [331]. Нет, звук его священный и вместе с тем сладкий, он сильный, но не оглушительный. Он мечет яркие молнии, но не так, как Зевс, из облаков, а чтобы осветить, но не опалить. Я назвал язык Алексея несущим огонь и вспомнил об огненных языках, в виде которых святой дух явился апостолам Петру и Андрею [332], и я смело причисляю язык Алексея тринадцатым к языкам двенадцати апостолов только за то — о, будьте ко мне милостивы, великие провозвестники Логоса, — что, помимо этого, он с такою же грацией сочетает еще аттическое благозвучие.