Взлет и падение третьего рейха (Том 2) - Уильям Ширер

Это был неуклюже поставленный, но кардинальный вопрос, как осознают немцы в ходе последующих 36-часовых непрерывных переговоров с этим упрямым, прозаически настроенным, педантичным большевиком. Такой вопрос смутил до некоторой степени Риббентропа, и он не смог придумать ответа. Вместо этого он стал перескакивать с одной темы на другую, заговорил о «больших изменениях, которые произойдут во всем мире после войны», о том, как важно, чтобы «оба партнера по германо-русскому пакту плодотворно сотрудничали» и «продолжали бы делать дела». Однако, когда Молотов стал настаивать на ответе на его простой вопрос, Риббентроп заявил, что «в конечном счете наиболее удобный доступ к морю для России можно было бы поискать в направлении Персидского залива и Аравийского моря».

Доктор Шмидт, который вел стенографическую запись беседы, отмечает, что Молотов сидел «с непроницаемым лицом». Говорил он мало, лишь изредка делал замечания, в частности о том, что «точность и осмотрительность» необходимы при разграничении сфер интересов, «особенно между Германией и Россией». Хитрый советский партнер приберегал свое главное оружие для переговоров с Гитлером, которые должны были состояться днем. Для всемогущего нацистского диктатора эта встреча совершенно неожиданно обернулась трепкой нервов, неприятной и даже непривычной.

Речь Гитлера была столь же туманной и расплывчатой, как и речь его министра иностранных дел, но более торжественной. Как только улучшится погода, заявил он, Германия нанесет «завершающий удар по Англии». Конечно, «проблема Америки» существует. Однако «Соединенные Штаты не смогут угрожать свободе других народов вплоть до 1970 или 1980 года… Им нет никакого дела до Европы, Африки или Азии». Здесь Молотов вставил фразу, что вполне согласен с заявлением фюрера. Однако он не согласился со многим из того, о чем говорил Гитлер. После того как нацистский лидер закончил пространное изложение общепринятых положений, подчеркнув, что нет фундаментальных разногласий между двумя странами в осуществлении их желаний и в их устремлении к океану, Молотов заметил, что «заявления фюрера носили общий характер». Теперь, сказал он, он изложит идеи Сталина, который перед отъездом из Москвы дал ему четкие указания. После этого он обрушил град вопросов на немецкого диктатора, который, как явствует из стенографической записи, едва ли был к этому готов. «Вопросы Гитлеру так и сыпались, вспоминал впоследствии Шмидт. — Ни один иностранный визитер никогда не разговаривал с ним так в моем присутствии».

Что замышляет Германия в Финляндии? Молотов хотел это знать. Что означает «новый порядок» в Европе и Азии и какая роль отводится Советскому Союзу? Каково значение тройственного пакта? «Более того, — продолжал Молотов, — существуют требующие ясности вопросы, затрагивающие интересы России на Балканах и ни Черном море (имелись в виду Болгария, Румыния и Турция)». Он бы хотел услышать некоторые ответы и разъяснения.

Гитлер, пожалуй, впервые в жизни захваченный врасплох, не смог ответить ничего убедительного. И тогда он предложил отложить беседу «ввиду возможной воздушной тревоги», пообещав на следующий день обсудить все детально.

Решающий разговор удалось отложить, но предотвратить его было невозможно, а на следующее утро, когда переговоры между Гитлером и Молотовым возобновились, выявилась непримиримость русского комиссара. Начать с того, что по поводу Финляндии возник ожесточенный и язвительный спор и обе стороны пришли в сильное возбуждение. Молотов требовал, чтобы Германия вывела свои войска из Финляндии. Гитлер же отрицал, что «Финляндия оккупирована немецкими войсками»: войска направляются в Норвегию транзитом через Финляндию. Но он хотел знать, «не собирается ли Россия начать войну против Финляндии». Согласно немецким записям, Молотов на этот вопрос ответил уклончиво, что не удовлетворило Гитлера.

«На Балтике не должно быть никакой войны, — настаивал Гитлер. — Это вызвало бы серьезную напряженность в германо-русских отношениях». К этой угрозе он тут же добавил, что такая напряженность могла бы привести к непредвиденным последствиям. Во всяком случае, что еще хочет Советский Союз в Финляндии? Гитлер желал это выяснить, и его визитер объяснил, что он хочет «урегулирования в таком же масштабе, как в Бессарабии», — это означало неприкрытую аннексию. Реакция Гитлера привела в смущение даже такого невозмутимого собеседника, как Молотов, который поспешил спросить мнение фюрера.

В свою очередь диктатор отвечал уклончиво: он может лишь повторить, что «не должно быть никакой войны с Финляндией, потому что такой конфликт способен привести к далеко идущим последствиям».

«Этой позицией в наше обсуждение вносится новый фактор», — резко и остроумно отвечал Молотов.

Спор становился настолько острым, что Риббентроп, должно быть, к этому времени основательно испугавшийся, вмешался в разговор, сказав, как явствует из немецких протокольных записей, «что фактически нет никаких оснований создавать проблему из финского вопроса. Скорее, это просто недоразумение».

Гитлер воспользовался этим своевременным вмешательством и быстро переменил тему. Его интересовало: смогут ли русские не поддаться соблазну поживиться добычей, учитывая, какие неограниченные возможности представятся в скором времени в связи с развалом Британской империи? И он предложил вернуться к более важным проблемам.

«После завоевания Англии, — заговорил он, — Британская империя будет разделена как гигантское, разбросанное по всему миру, обанкротившееся имение площадью 40 миллионов квадратных километров. В этом обанкротившемся имении русские получат доступ к незамерзающему океану. — До сих пор меньшинство 45 миллионов англичан — правило 600 миллионами жителей Британской империи. Пора разгромить это меньшинство… В этих условиях возникли бы перспективы мирового масштаба… Всем странам, которые, возможно, заинтересуются разделом обанкротившегося имения, придется забыть наконец о разногласиях и заняться исключительно разделом Британской империи. Это относится к Германии, Франции, Италии, России и Японии…»

Сухого, бесстрастного русского гостя, казалось, не воодушевили столь блестящие «перспективы мирового масштаба», не был он и так убежден, как немцы, — момент, который он подчеркнет позднее, — что Британская империя вскоре развалится. Он хотел бы, сказал русский дипломат, поговорить о проблемах, «более близких к Европе», — например, о Турции, Болгарии, Румынии.

«Советское правительство, — сказал Молотов, — придерживается мнения, что немецкие гарантии Румынии нацелены, откровенно говоря, против интересов Советской России». Он целый день говорил откровенно, к досаде и раздражению хозяев. И теперь потребовал, чтобы Германия аннулировала свои гарантии. Гитлер это требование отклонил.

«Хорошо, — продолжал упорствовать Молотов, — учитывая заинтересованность Москвы в проливах, что сказала бы Германия, если бы Россия дала Болгарии… гарантии на точно таких же условиях, как Германия и Италия Румынии?»

Можно представить, как помрачнел и нахмурился Гитлер. Он поинтересовался, обращалась ли Болгария к русским за гарантиями, как это сделала Румыния. Фюрер, как цитируется в немецком меморандуме, добавил: «Нам неизвестно о каком-либо запросе со стороны Болгарии». Во всяком случае желательно было бы посоветоваться с Муссолини, прежде чем давать русским более определенный ответ. И он зловеще добавил, что если бы Германия «искала источников трений с Россией, то для этого ей не понадобились бы проливы».

Однако, всегда столь разговорчивый, фюрер на сей раз не испытывал особого желания говорить с этим невозможным русским.

«В этот момент, — говорится в немецких записях, — фюрер обратил внимание собеседника на поздний час и сказал, что в связи с вероятностью налета английской авиации целесообразно прервать переговоры, поскольку основные вопросы в достаточной мере уже удалось обсудить».

В тот вечер Молотов устроил торжественный банкет в честь своих гостей в русском посольстве на Унтер-ден-Линден. Гитлер, очевидно измученный и все еще раздраженный после выпавших ему в тот день испытаний, на банкете не присутствовал.

А англичане пожаловали. Я удивлялся, почему их бомбардировщики не появлялись над Берлином, как делали это обычно почти каждый вечер, чтобы напомнить советскому комиссару в первый же вечер его пребывания в столице: что бы ни говорили немцы, Англия все еще не сложила оружия и довольно больно лягалась. Кое-кто из нас, должен признаться, с надеждой ждал английских самолетов, но они не появлялись. Официальные лица на Вильгельм-штрассе, которые больше всех боялись английских бомбардировщиков, испытывали в эти дни явное облегчение. Однако это длилось недолго.