Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Удачная попытка

Есть в антарктической экспедиции такой обычай: считать зимовку начатой и вздохнуть спокойно только тогда, когда завершатся рейсы на Восток и возвратится из похода санно-гусеничный поезд. Но в эту экспедицию нужды в походе не было: всё топливо на Восток поезд доставил ещё в прошлом году, и оно мёрзло там в цистернах нетронутое. Так что до начала декабря механики-водители будут ремонтировать, приводить в порядок «Харьковчанку» и тягачи и лишь потом отправятся в свой изнурительный поход — три тысячи километров по куполу Антарктиды в оба конца. Ну, а раз сейчас похода нет, то и нечего за него волноваться.

Оставались рейсы на Восток. Как десант, заброшенный через линию фронта, волнует армию, так и судьба восточников будет весь год волновать экспедицию. Честь экспедиции, её боль и гордость — станция Восток. В полярную ночь не дойти до неё, не долететь, случится что на ней — и люди смогут помочь восточникам разве что сочувственной морзянкой. С Востока будет начинать ежедневные сводки на Большую землю Шумилин, и первые тосты в кают-компаниях береговых станций будут за восточников и за их удачу.

Поначалу Мирный встретил новую смену так, словно хотел опровергнуть людские домыслы об Антарктиде. Солнце не уходило с безоблачного неба, нестерпимый свет заливал белое покрывало припайного льда, у которого пришвартовалась «Обь», каменные скалы островов и ограждавший берега ледяной барьер. Искрился снег, полыхали вросшие в припай айсберги, ослеплял до отказа пропитанный солнцем снег. Люди надевали тёмные очки, мазали губы помадой (иначе потрескаются и покроются волдырями), а иные смельчаки раздевались до пояса и загорали. Обе смены, старая и новая, круглые сутки разгружали «Обь»

— Вот тебе и Антарктида! — поражался Филатов, которому даже в одной кожаной куртке было жарко гонять трактор по припаю. — Сочи!

— Накаркаешь, — весело упрекал его Дугин. — Сплюнь три раза и по дереву постучи.

В такую погоду летать бы на Восток борт за бортом, да не успели смонтировать самолёты, прибывшие на «Оби» в разобранном виде. А только собрали и прогнали моторы — началась пурга. Не очень жестокая, для Антарктиды и вовсе хилая — так, метров двенадцать в секунду, но лётчикам крылья она подрубила: низкая, без всякого просвета облачность отсекла Мирный от солнца.

Пурга закрыла дорогу на ледяной купол. Взлететь с полосы и пробиться через облачность было делом хотя и не безопасным, но возможным, а как возвращаться? В Мирном слепая посадка — игра со смертью в очко: либо в ледниковую трещину угодишь (их вокруг аэродрома как паутины в неухоженном доме), либо с барьера на припай грохнешься…

Не повезло! Начальник лётного отряда Белов в пух и в прах разносил техников: не могли хотя бы на сутки раньше подготовить ИЛы к полёту. Техники, и так забывшие, что такое нормальный сон, разводили руками — что могли, то и сделали, не роботы.

Пурга бушевала десять дней. Чуть стихло — полетели на Восток, а там туман, не нашли станцию. Раньше, когда она была обитаемой, радист давал привод, тянул к себе самолёт на эфирной ниточке. А теперь повертелись и вернулись обратно. Тут снова на Мирный обрушился стоковый ветер с купола, прождали ещё четыре дня. Ещё два раза пробивались к Востоку — опять вхолостую: район станции окутала позёмка. И виноватых нет, природе строгача не влепить.

Так и прошёл январь, золотой летний месяц, когда на Восток летать — одно удовольствие, круглые сутки светло и ещё тепло, не ниже сорока градусов.

В начале февраля над Мирным засияло солнце, а спутники Земли донесли, что над Центральной Антарктидой видимость «миллион на миллион». И очередную попытку Белов предпринял с верой в удачу.

— Я живу до сих пор потому, что Серёге было скучно, — смеялся Белов, когда заходила речь о его дружбе с Семёновым.

А произошла эта история много лет назад и при обстоятельствах, которые тогда вовсе не казались Белову забавными. Над Таймыром свирепствовала пурга, ни одна станция самолёт не принимала — облачность до земли, снизишься — врежешься в горы, которые здесь то ли бог, то ли чёрт повсюду разбросал. Тут и случилось, что отчаянные призывы Белова поймал молодой радист со станции Скалистый Мыс, который закончил передавать сводку и от нечего делать гулял по эфиру. Выглянул радист в окно — над станцией чистое небо, пурга пошла стороной. И отбил: садись на Скалистый! Когда самолёт приземлился, мотор чихнул раз-другой и затих: бензин кончился…

О Белове говорили всякое. Был он уже в те годы известный полярный лётчик, о нём писали в газетах, печатали его портреты. А человеком считался нелёгким. Проскальзывало в нём и свойственное многим знаменитостям высокомерие, и сгрубить он мог просто так, ради красного словца, и небрежно отозваться о мастерстве коллеги, если почему-то его недолюбливал, но в то же время был Николай Белов удивительным лётчиком, лихим и мудрым, готовым на любой риск, если требовалось спасти человека. Кто знал Белова в деле, всё ему прощал. В небе он делал, что хотел, самолёт слушался его, как собака. Однажды он снял Семёнова и Гаранина с осколка льдины, да так, что с экипажа градом лил пот: все видели, что и садился и взлетал ЛИ-2 буквально в сантиметрах над грядой торосов и впритык к разводью. Не лётчик — ювелир. «Безопасно бывает только с невестой целоваться!» — отшучивался он, когда начальство уважительно ругало его за отчаянную посадку. Любишь не любишь — всё равно уважать будешь. Высокомерен, своенравен — не спишешь с него такого, но зато честен и справедлив с людьми, зависевшими от него. Интриг не терпел. Если подчинённый приходил жаловаться на кого-то, Белов говорил: «Зови его, сейчас разберёмся… Не хочешь? Тогда и не жалуйся!»

Была и ещё одна красивая черта у Белова: преданность полярникам. Наверное, потому, что он считал их ровней — в том смысле, что профессии полярников и лётчиков по большому счёту одинаково опасны, а ничто так не помогает выжить в высоких широтах, как взаимное доверие, выручка и дружба. Его легко можно было уговорить на самый рискованный полёт, если того требовали обстоятельства — не иначе: жизнь свою Белов ценил высоко, а потому хитрить с собой не позволял и обманувшего доверие не прощал.

В Мирном смеялись: Белов поклялся сбрить полбороды, если в течение недели не доставит первую пятёрку Семёнова на Восток. Понимая, что угроза нависла не только над бородой начальника (которой тот, впрочем, не очень-то дорожил), но и над его профессиональной честью, лётчики готовились к очередной попытке особенно тщательно. На этот раз Белов и его второй пилот Крутилин набрали в ИЛ-14 горючего сверх всякой меры: из последнего январского полёта, когда два часа блуждали в районе станции, вернулись домой с чайной ложкой бензина в баке. И потому Белов попросил Семёнова — не потребовал, на что имел право, а именно попросил как друга — в первый рейс взять самый минимум вещей. Счёт шёл на килограммы, и восточники семь раз прикидывали, прежде чем утвердили перечень необходимого для расконсервирования станции груза. В этом перечне были: два аккумулятора весом тридцать пять килограммов каждый для стартёрного запуска дизелей, радиоприёмник на батарейках, две паяльные лампы, мощная, размером с двухведёрный примус, авиационная подогревальная лампа АПЛ, свежие продукты из расчёта на неделю, тёплая одежда и спальные мешки. Никаких личных вещей, кроме зубных щёток и мыла, даже банку любимых маринованных огурцов Семёнов беспощадно вычеркнул — лучше три лишних литра бензина. Итого получилось килограммов двести, да ещё пятеро людей в одежде тянули на полтонны — и весь груз. Штурман придирчиво всё проверил, убедился, что восточники не схитрили, и доложил командиру корабля о готовности.

И тут произошло событие, которое долго потом веселило Мирный, а в последствии даже вошло в полярный фольклор. Уже были сказаны последние «ни пуха ни пера» и другие ритуальные слова, уже Белов увеличил обороты и собирался скомандовать: «От винтов!», когда на полосу с неистовым лаем ворвался старожил Мирного Волосан. Пришлось вылезать из самолёта прощаться, нельзя обижать самого известного в Антарктиде пса, обласканного полярниками всех экспедиций. Но вдруг выяснилось, что Волосан прибежал на полосу вовсе не из сентиментальных побуждений — за ним с поднятой палкой гнался биолог Величко. Волосан с визгом бросился к своему любимцу Бармину, и тот на всякий случай втащил его в самолёт.