Лев Толстой и его жена. История одной любви - Тихон Полнер

Наступил момент, когда здоровье графини не выдержало всех этих волнений. 22 июня 1910 года Толстой, гостивший у Черткова, получил от жены тревожную телеграмму и возвратился в Ясную. Он застал жену в ужасном состоянии. Несомненно, она была нервно больна. Наличность болезни до сих пор отрицается Чертковым. Но для этого нет никаких оснований. Софье Андреевне шел шестьдесят шестой год. Позади было 48 лет супружеской жизни (необычайно нервной и трудовой) и тринадцать родов. Уже в 1906 году профессор Снегирев не решался на операцию, между прочим, ввиду «истасканности» нервной системы графини. Наконец, в июне 1910 года двое приглашенных в Ясную врачей — психиатр профессор Россолимо и хороший врач Никитин, знавший Софью Андреевну давно, после двухдневных исследований и наблюдений, установили диагноз «дегенеративной двойной конституции: паранойяльной и истерической, с преобладанием первой». В данный момент они констатировали «эпизодическое обострение».

Драматизм положения усугублялся тем, что самые несомненные проявления болезни переплетались с ревностью, ненавистью и материальными расчетами. Чертков и его друзья хотели видеть только злостную симуляцию и требовали от Толстого решительности и упорства. Но Лев Николаевич думал иначе.

«Знаю, — писал он в дневнике (14 августа 1910 года), — что все это нынешнее, особенно болезненное состояние может казаться притворным, умышленно вызванным (отчасти это есть), но главное в этом все-таки болезнь, совершенно очевидная болезнь, лишающая ее воли, власти над собой. Если сказать, что в этой распущенной воле, потворстве эгоизму, начавшихся давно, виновата она сама, то вина эта прежняя, давнишняя; теперь же она совершенно невменяема, и нельзя испытывать к ней ничего, кроме жалости, и невозможно, мне, по крайней мере, совершенно невозможно ей contrecarrer (противодействовать (фр.)) и тем явно увеличивать ее страдания. В то же, что решительное отстаивание моих решений, противных ее желанию, могло бы быть полезно ей, я не верю, а если бы и верил, все-таки не мог бы этого делать…»

Он уговаривает обе противные стороны, умоляет «не преувеличивать», пишет Черткову: «Она мне часто ужасно жалка. Как подумаешь, каково ей одной по ночам, которые она проводит больше половины без сна, с смутным, но больным сознанием, что она нелюбима и тяжела всем, кроме детей… нельзя не жалеть».

— Некоторые, как Саша, — говорил он, — хотят все объяснить корыстью. Но здесь дело гораздо более сложное! Эти сорок лет совместной жизни… Тут и привычка, и тщеславие, и ревность, и болезнь… Она ужасно жалка бывает в своем состоянии!..

Первое крупное столкновение произошло из-за дневников Толстого, часть которых оказалась у Черткова. Софья Андреевна в горячем письме просила Черткова вернуть дневники; он отвечал отказом. Во время начавшихся по этому поводу истерических припадков, Чертков вел себя грубо. Она потребовала, чтобы Чертков не посещал их дома. В половине июля Софья Андреевна уже догадывалась, что существует какое-то завещание.

И в доме Толстых, в счастливой и светлой Ясной Поляне начался ад. Несчастная женщина потеряла над собой всякую власть. Она подслушивала, подглядывала, старалась не выпускать мужа ни на минуту из виду, рылась в его бумагах, разыскивая завещание или записи о себе и о Черткове. Она потеряла всякую способность относиться справедливо к окружающим. Время от времени она бросалась в ноги Толстому, умоляя сказать, существует ли завещание. Она каталась в истериках, стреляла, бегала с банкой опиума, угрожая каждую минуту покотить с собою, если тот или иной каприз ее не будет исполнен немедленно…

Жизнь восьмидесятидвухлетнего Толстого была отравлена. Тайное составление завещания лежало у него на совести. Все время он находился между не вполне нормальною женою и ее противниками, готовыми обвинять больную женщину во всевозможных преступлениях.

Ее угрозы самоубийством, хотя и сделались явлением почти обыденным, всегда держали его в страшном напряжении.

— Подумать, — говорил он, — эти угрозы самоубийства — иногда пустые, а иногда — кто их знает? — подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?

До какой остроты и ненависти доходила борьба около апостола любви и правды, видно из следующего письма Черткова к Толстому от 27 июля 1910 года:

Дорогой друг, я сейчас виделся с Александрой Львовной, которая рассказала мне о том, что вокруг вас делается. Ей видно гораздо больше, чем вам, потому что с ней не стесняются, и она со своей стороны видит то, чем вам не показывают…

Тяжелая правда, которую необходимо вам сообщить, состоит в том, что все сцены, которые происходили последние недели, приезд Льва Львовича и теперь Авдрея Львовича, имели и имеют одну определенную практическую цель. И если были при этом некоторые действительно болезненные явления, как и не могли не быть при столь продолжительном, напряженном и утомительном притворстве, то и эти болезненные явления искусно эксплуатировались все для той же одной цели.

Цель же состояла в том, чтобы, удалив от вас меня, а, если возможно, и Сашу, путем неотступного совместного давления, выпытать от вас, написали ли вы какое-нибудь завещание, лишающее ваших семейных вашего литературного наследства; если не написали, то путем неотступного наблюдения над вами до вашей смерти помешать вам это сделать, а если написали, то не отпускать вас никуда, пока не успеют пригласить черносотенных врачей, которые признали бы вас впавшим в старческое слабоумие для того, чтобы лишить значения ваше завещание…»

Толстой был вовлечен в глубоко противную ему борьбу, которую вели около него и за него близкие ему люди. Он изнемогал и задыхался. Наконец, 3-го октября у него разразился страшный припадок с судорогами. Софья Андреевна не растерялась. Она деятельно помогала врачу и детям около постели умиравшего мужа. Потом она кинулась на колени, обняла его ноги, припала к ним головой и долго оставалась в таком положении.

Она была страшно жалка. Около постели больного и наедине, выбегая в другие комнаты, она поднимала кверху глаза, торопливо крестилась маленькими крестами и шептала: «Господи! Только бы не на этот раз, только бы не на этот раз!..»

Александре Львовне она говорила:

— Я больше тебя страдаю: ты теряешь отца, а я теряю мужа, в смерти которого я виновата!..

По свидетельству беспристрастных людей, весь этот ужас и горе были совершенно искренни.

И все же… кто разгадает человеческое сердце? Несмотря на свое волнение, Софья Андреевна успела взять с письменного стола мужа портфельчик с бумагами.

Старшая дочь остановила ее: