Ким - Редьярд Киплинг

— Да. И очень почтенный сахиб. Пойдем в мою келью, чела.

— Откуда ты это знаешь?

Лама улыбнулся.

— Во-первых, через доброго священнослужителя, которого мы встретили в лагере вооруженных людей. Теперь он уехал в свою страну, и я посылал деньги его брату. (Полковник Крейтон, ставший попечителем Кима после того, как отец Виктор уехал в Англию со своим полком, вряд ли был братом священника.) Но я недостаточно хорошо понимаю письма сахиба. Их нужно переводить для меня. Я избрал более верный способ. Много раз, когда я возвращался после моих исканий в этот храм, всегда бывший гнездом для меня, сюда приходил один человек, который искал просветления. Он говорил, что был индусом, но все эти боги надоели ему. — Лама указал в сторону архатов.

— Толстый человек? — спросил Ким, прищурив глаза.

— Очень толстый. Вскоре я заметил, что его ум занят только пустяками — дьяволами и чарами, тем, как происходит чаепитие в монастырях и каким образом мы посвящаем новичков. Это человек с бесконечными вопросами, но он был твой друг, чела. Он сказал мне, что ты на пути к большим почестям в должности писца. А я вижу, что ты врач.

— Да, я — писец, когда бываю сахибом, но это остается в стороне, когда я прихожу к тебе, твоим учеником. Я закончил годы, предназначенные для ученья сахиба.

— Ты был вроде послушника? — сказал лама, утвердительно покачивая головой. — Ты освобожден от ученья? Я не хотел бы, чтобы ты вышел незрелым.

— Я совершенно свободен. В назначенное время я поступлю на государственную службу писцом.

— Не воином. Это хорошо.

— Но сначала я пришел побродить с тобой. Поэтому я здесь. Кто просит вместо тебя? — быстро продолжал он, желая прекратить расспросы о себе.

— Очень часто я прошу сам, но, как ты знаешь, я редко бываю здесь, только тогда, когда прихожу посмотреть на моего ученика. Я прошел пешком и проехал по железной дороге весь Индостан с одного конца до другого. Великая, удивительная страна! Но, когда я останавливаюсь здесь, я чувствую себя, как в своем Бод-Юле.

Он оглянул с довольным видом свою маленькую чистую келью. Сиденьем ему служила низкая подушка, на которой он расположился, скрестив ноги, в позе Будды, погруженного в размышления. Перед ним стоял стол из черного тика, менее двадцати дюймов в вышину, уставленный медными чайными чашками. В углу стоял крошечный алтарь, также из резного тика, с медным изображением Будды; перед ним была лампада, жертвенник и пара медных цветочных горшков.

— Хранитель изображений в Доме Чудес получит награду за то, что дал их мне год тому назад, — сказал он, заметив взгляд Кима. — Когда живешь далеко от родной земли, такие предметы служат воспоминанием. И мы должны благоговеть перед Господом за то, что Он указал нам Путь! Смотри! — он показал на странно сложенную кучу раскрашенного риса, увенчанную металлическим украшением. — Когда я был настоятелем монастыря у себя на родине, прежде чем достиг высшего познания, я каждый день приносил жертву. Это — жертва Вселенной Господу. Таким образом в Тибете каждый день весь мир приносил жертву Высшему Закону. И я делаю это и теперь, хотя знаю, что Всесовершенный выше всяких славословий и укоров. — Он понюхал табаку.

— Это хорошо, Служитель Божий, — пробормотал Ким. Счастливый и несколько усталый, он с удовольствием опустился на подушки.

— Еще, — улыбаясь, сказал старик, — я пишу картины «Колеса Жизни». Три дня на одну картину. Я был занят этим, а может быть, закрыл ненадолго глаза, когда ко мне пришли сказать о тебе. Хорошо, что ты здесь: я покажу тебе мое искусство не из гордости, а чтобы ты научился ему. Не вся мудрость мира у сахибов.

Он вынул из-под стола лист желтой китайской бумаги со странным запахом, кисти и плитки красок. Чистыми, строгими линиями он начертал Великое Колесо с его шестью спицами, в центре которых соединяются Свиньи, Змеи и Голубь (Невежество, Гнев и Похоть), а в сегментах были изображены небеса и ад и различные жизненные явления. Рассказывают, что сам Бодисатва впервые написал эту картину из зернышек риса и пыли, чтобы научить Своих учеников Причинам вещей. В течение многих веков картина эта выкристаллизировалась в удивительно условное, наполненное сотнями фигурок изображение, каждая линия которого представляет собой символ. Мало кто умеет объяснить содержание картины; во всем свете нет и двадцати человек, которые сумели бы верно, не копируя, написать ее, а умеющих нарисовать и растолковать только трое.

— Я немного учился рисовать, — сказал Ким. — Но это — чудо из чудес.

— Я писал такие картины в течение многих лет, — сказал лама. — Было время, когда я мог написать всю от часа одного зажигания лампады до другого. Я научу тебя этому искусству после долгой подготовки, и я объясню тебе также значение Колеса.

— Значит, мы пойдем на Большую дорогу?

— Пойдем на дорогу и возобновим наши искания. Я только поджидал тебя. Мне стало ясно из множества сновидений, особенно того, что я видел в ту ночь, когда «Врата знания» закрылись за тобой, что без тебя мне никогда не найти моей Реки. Как ты знаешь, я постоянно отгонял эти мысли, боясь иллюзий. Поэтому я и не хотел взять тебя с собой в тот день в Лукнове, когда мы ели пирожки. Я не хотел тебя брать, пока не настанет благоприятное время. От гор до моря и от моря до гор я ходил, но напрасно. Тогда я вспомнил Джатаку.

Он рассказал Киму историю слона с цепью на ноге в тех же словах, как часто рассказывал ее джайнским жрецам.

— Дальнейших доказательств не требуется, — спокойно сказал он. — Ты был послан мне в помощь. Без этой помощи мои поиски сводились ни к чему. Поэтому мы пойдем вместе, и поиски наши, наверно, увенчаются успехом.

— Куда мы пойдем?

— Не все ли равно, Всеобщий Друг? Говорю тебе, мы, наверно, найдем. Если нужно будет, Река пробьется из земли перед нами. Мне зачтется в заслугу, что послал тебя ко «Вратам знания» и дал тебе сокровище, имя которому Мудрость. Ты вернулся, как я сейчас видел, последователем Сакья-Муни. Врача, которому воздвигнуто много алтарей в Бод-Юле. Этого достаточно. Мы вместе, и все по-прежнему — Всеобщий Друг — Друг Звезд, мой чела!

Потом они заговорили о светских вопросах, но замечательно, что лама ничего не расспрашивал о жизни в школе св. Ксаверия и не проявил ни малейшего желания узнать образ жизни и обычаи сахибов. Мысли его все были в прошлом, и он переживал каждый шаг их первого чудесного путешествия, потирая руки и улыбаясь, пока, свернувшись, не уснул внезапным сном старости.

Ким наблюдал, как последние тусклые лучи солнца исчезали со двора, перебирал свои четки и любовался кинжалом. Шум Бенареса, старейшего из городов земли, бодрствующего перед Господом и днем и ночью, ударялся о стены, словно волны о берег. Временами по двору проходил джайнский жрец с каким-нибудь небольшим жертвоприношением изображениям божеств и заметал перед собой дорожку, чтобы случайно не лишить жизни какое-нибудь живое существо. Мерцала лампада, и раздавались звуки молитвы. Ким смотрел на звезды, подымавшиеся одна за другой в тихой, всеобъемлющей тьме, пока не заснул у подножия алтаря. В эту ночь во сне он думал по-индостански, ни одно английское слово не пришло ему на ум…