Последний Храм - Павел Буркин

— Сир капитан, — оборвал его излияния адъютант командира полка. — Поручено передать: полк попал в засаду, командир полка Роммер убит, командир первого батальона Конти тяжело ранен. Командование принял подполковник Нинэти.

— Обстановка? — зло бросил капитан.

Афандис обратился в слух: адъютант говорил тихо, суматошная пальба впереди глушила голоса. Но главное понял.

— Первый батальон подвергся огневому налету язычников, понес потери и сейчас перестраивается. Второй батальон по приказу нового командующего наступает на село через реку, при поддержке пушек. По приказу сира Конти вам следует обойти село и ударить язычникам в тыл, дабы ни один не ушел. Ваша задача — захватить их пушки и семьи селян, наверняка они в домах на той стороне.

— Так это же здорово! — кровожадно оскалился капитан. — Передай Конти, мои обормоты сделают все как надо или все полягут.

— Так точно, сир капитан!

— Живее, живее, мне еще этих ублюдков ослиц и шакалов поворачивать.

Дождавшись, пока гонец отправится восвояси, капитан набрал в легкие воздуха и рявкнул командирам взводов:

— Диффин, Найлас, Фанарис! Поворачиваем в сторону Памфилиона! Задача — обойти и атаковать деревню с тыла!

Офицеры бегом бросились выполнять: тяжелой руки Такредиса боялись даже они, а уж его связей с Клеоменом… Миг — и Такредис остался один.

— Примкнуть штыки! — расслышав команду, рыкнул сержант. — Нале-во! Шагом маар-рш!

Афандис машинально выполнил приказ. Со штыком мушкет был длиннее его роста и вполне мог заменить копья пикинеров. Он уже развернулся, готовясь убивать тех, кто ничего плохого ему не сделал, по приказу тех, кого ненавидел до глубины души. Но тут взгляд упал на спину идущего впереди Кастакиса. Обтянутая унылым черным мундиром, местами уже серым от пыли, местами еще темнее от пота, она была такой беззащитной… Положим, Кастакис, такой же несчастный, заподозренный в какой-то ереси, ничего плохого ему не сделал. А если сержанта? Он, правда, идет сзади, и пистоли в руках смотрят в спины подчиненным (решит кто дезертировать на ночной дороге — схлопочет пулю между лопаток). Еще у него на поясе шпага и кинжал. Но если ударить прикладом со всех сил, и попасть по колену…

«Так ведь это смерть! — подумал Афандис. — И душу погублю, убив сержанта церковного воинства — так ведь полковой капеллан говорил. А уж убивать будут, так не сразу пристрелят!»

И все-таки так жить он больше не мог. Даже если переживет бой — что ждет дальше? Возвращение в постылую казарму, больше похожую на тюрьму. Миска гнусной, пахнущей тухлятиной баланды, по недоразумению именуемой супом. Обращение хуже, чем со скотиной. А в конце — или смерть в бою, или пуля в голову от своего же командира и брошенный без погребения труп. Он ведь видел, как это происходит на тюремном дворе. Сам относил однополчан туда, где их трупы сжирали псы. Если кому-то повезет дезертировать, кстати, по следам пустят этих же, натасканных на человечину, чудовищ.

Тут уж и правда возжелаешь костра. Но как до этого гада дотянуться, чтобы, если уж умирать, так не одному? Идет, гадина, в двух шагах сзади, и пистоли держит наготове. Кто любит пораскинуть мозгами, острил командир взвода, тот и правда ими пораскинет. Во все стороны.

Там, где во мгле угадывались домики Памфилиона, сражение разгорелось не на шутку. К взблескам выстрелов добавился трепетный багровый свет первых пожаров. «Хотел костер? Получи!» Кто бы не держал оборону в селе, они держались, отчаянно и умело отбиваясь между домами. Но продержатся ли они, когда третий батальон ударит их с тыла?

Хотя те, в деревне, вроде бы были противниками, он испытывал к ним скорее симпатию. И горячее желание помочь. Может, они пришли наказать Клеомена и его бандитов, по крайней мере, ненависть церковников говорит сама за себя. Может, они и правда язычники? И даже молятся этой, как ее… Амрите, что ли? Плевать. Хуже не будет, терять нечего!

— Бегом марш! — по командной цепочке передается приказ капитана Такредиса. С хрипом втягивая холодный ночной воздух, колонна нехотя исполняет приказ… Сотни сапог тяжело бьют в траву, оставляя позади лишь испятнанную отпечатками подошв, изуродованную землю. Тяжеленные мушкеты в руках и сошки за плечами, да и не сброшенные с плеч вещмешки колотят по спинам и оттягивают к земле руки. Немудрено и упасть, и тогда… Вон, один в переднем взводе свалился, налетевший сержант лупит его ногами и прикладом, изрыгая брань и богохульства. Воин Церкви, ага.

Бежать. Навстречу пулям, которые, если маленько повезет, подарят избавление. Навстречу штыкам и копьям пикинеров — чуть больнее, но тоже ничего. Навстречу ядрам и картечи, которые не столь аккуратны, превращая солдат в куски парящего мяса с сахарно-белыми обломками костей. Бежать к избавлению… или к победе, мать ее так.

Но прежде, чем они успели пробежать хотя бы четверть мили, он увидел Ее. Она словно был парила в небе над горящей деревенькой, и жирный черный дым не пачкал старинную снежно-белую талху. В таких, говорят, до Обращения ходили вдовы. Женщина была не юной, но и не старухой — если по человеческому счету выглядела она лет на тридцать-тридцать пять. Может быть, на сорок, но в сорок лет так манить взгляды дано немногим. Чувственные алые губы, кажется, созданы для поцелуев, из-под старинного женского покрывала выглядывает змеящаяся черная коса, глаза искусно подведены. Край покрывала придерживает изящная кисть с аристократически-длинными пальцами, под талхой вздымается высокая, будящая нескромные мысли грудь. И все-таки женщина не напоминает шлюху. Нет, она и не затворница, она знает себе цену и цену плотским утехам, она одаривает достойных наслаждением чувственной любви, а недостойных лишает радостей потомства. Но она не раба похоти, и когда нужно, способна быть строгой, величественной… или даже жестокой. А как иначе? Если дети расшалились сверх меры, мать может и отшлепать.

Мать… Даже внешне она ничего общего не имела с его матерью — которую, честно говоря, Афандис помнил смутно. Но называть как-то иначе Ее не получалось. Она была матерью ему, Кастакису, остальным солдатам батальона, тем, кто насмерть дрался в осажденной деревне… И даже Тедракису и Клеомену. А какой матери понравится, что одних ее детей убивают другие?

Но сейчас он знал: Она полностью с ним согласна. Иначе не явилась бы ему во всей Своей красе, далеко превосходящей ту, грубую статуэтку, за которую его осудили. «Защити Мой город, воззвавший» — отчетливо прозвучал у него в мозгу голос. Голос был под стать женщине — низкий, грудной, бархатистый, сводящий с ума, как когда-то поцелуи жены. Между тем рука Великой Матери поднялась — и белое покрывало накрыл всю деревню, словно защищая ее от свинцового ливня. А самый край… С удивлением Афандис осознал: край белой, призрачно-прозрачной ткани простерся над батальоном.