День рождения покойника - Геннадий Головин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он осторожно взял листки со стола.
У него не было уверенности, что следует именно сейчас перечитать письмо. Было опасение, что этим можно все испортить.
Яркие слова — не сразу, а словно бы помедлив, — все же проникли.
Все, однако, было совсем по-иному, нежели до этого клятого сна.
Ровная, как туман, тихая печаль опустилась на душу Антона Павловича. И, отчаянно вдруг загрустивши, он спустился бережной походочкой в сад, тихонько (боясь растрясти это дивное состояние) пошел по дорожке.
В конце дорожки лежал лоскут солнца, по-вечернему рыжий. Антон Павлович уселся на обрубок яблони, серо-голубой, каменный от старости, стал прилежно сидеть.
Солнце из-за сосен глядело прямо в глаза. Сидеть приходилось, взор опустив долу, в позе осознавшего свою вину.
«А как же легко им! — поразился он вдруг. — Тем, кто получает такие письма сотнями! (Может, врут?) И почему же, сучьи дети, не пишут они — в ответ — настоящие вещи?! Я бы… Да приди такое письмо даже пять лет назад, я бы такое написал!!» —
и вяло попытался вообразить, что он мог бы написать, опять вообразив какую-то свинцово-сизую тучу до небес и угрюмую музыку, доносящуюся оттуда.
«Несправедливо все это…»
Солнце уже не грело. Злой сыростью потянуло от земли. Он внезапно озяб и поднялся.
Подумал о пишущих письма. Подумал сочувственно, но без особой приязни: «Читают… пишут… отзываются… Господи! Будто и не было у них никогда Великой Литературы! Читали бы Пушкина, читали бы Льва Николаевича — чего больше! Так нет… ковыряются именно в современной помойке! Все пытаются что-то о себе нынешних отыскать! И эвон как радуются, бедолаги, аж до небес готовы превозносить какого-нибудь, прости господи, Жужикова, когда хоть намек правды, хоть смутный отсвет им вообразится! Именно что „вообразится“ — потому что, если честно, можно ли восхищаться этим?»
Вовсе не мучительно, даже и сладостно было — вот так без жалости размышлять о себе.
«С требовательностью, присущей ему…» — подумал Антон Павлович.
Тут вот какая подтасовочка непринужденно совершалась: Жужиков — «писатель Жужиков», который фигурировал в этих размышлениях, был, как бы сказать, совсем посторонний ему Жужиков — вполне картонный персонаж. А настоящий Жужиков — никому еще неведомый Антон Павлович Жужиков, о котором еще заговорят, когда он заговорит, — этот Жужиков вынужден был пока что тихо, скрюченно прозябать как бы внутри того Жужикова. До поры до времени! Не сомневайтесь. Только до поры, и только до времени!
Вдруг, пораженный ужасом, он остановился. Без всякой связи с предыдущими размышлениями, глазам его предстал грубо оборванный край конверта.
Линия обрыва криво бежала от угла конверта широко вниз, бесцеремонно отхватывала большую часть обратного адреса.
«Куда писать-то?»
Все вдруг стало беззвучно рушиться, опрокидываться в тартарары.
Болезненно возопив, Жужиков бегом бросился в дом. Нашел конверт. Так и есть! «…пос. Чуркино» было видно. «Караваевой Эль…» было видно. И — более ничего!
«Куда писать-то?»
Как мальчишка, обиженный, слегка даже окоченевший от потрясения, стоял он над столом. Будто из-под носа выхватили, отняв навсегда, драгоценнейшую игрушку.
Руки его дрожали. Он с жалостью и легкой брезгливостью заметил это. Наконец вспомнил: в кабинете! Именно там он открывал конверт!
Когда Антон Павлович подробно, как мусорщик, перебрал всю груду исписанной бумаги, плоско лежащей на столе, и когда стало отчетливо, отчаянно ясно, что не отыскать ему то, что он ищет, —
взгляд его ненароком пал на пол и — наконец-то! — с веселием, гордо скаканувшим в груди, он увидел тихонько лежащую там беленькую полоску конверта.
Присел (а потом, не удержав равновесия, и сел на пол), взял драгоценный сей клочок. «Улица Амилкара Кабрала, дом 7, комн. 4…вире Анатольевне…»
Он смущенно заулыбался изнуренной улыбкой победителя.
Потом — хмыкнул, глянув со стороны. Сидит на полу, почти под столом, писатель Жужиков А. П. и, как великое богатство, держит в руках бумажку — адрес единственного на земле человека, который соизволил с похвалой отозваться.
Потом на террасе он одиноко кушал со сковородки что-то рисово-гороховое с тощими куриными волоконцами, грубо залитое томатным соусом.
Уже похолодало, и от сковородки валил изобильный пар.
Он ел и одновременно сочинял письмо Эльвире Анатольевне.
Получалось неплохо: сдержанно, но не сухо, с отчетливо звучащим чувством достоинства. В письме слышалась и очень искренняя благодарность за добрые слова, откровенно проглядывал и пристальный интерес к личности самой Эльвиры (вполне, впрочем, естественный для Жужикова как изучателя человеческих душ): кто она, как живет, как докатилась до чтения жужиковских творений?.. Эти вопросы сами собой подразумевали, что Эльвира выкроит часок-другой и ответит на них с подробностию, а он, Жужиков, будет ждать с нетерпением, ибо в конечном счете только за ради таких вот прекрасных писем-отзывов и трудятся на литературной ниве изящные словесники, и он в этом смысле не исключение.
Вопросов собственного творчества Антон Павлович решил до поры до времени не касаться. И не только потому, что ни малейшего желания не испытывал. Он, честное благородное слово, не помнил ничего из того, чем восхищалась его наивная адресатка: ни прелестную Анфису не помнил, ни деда Прошку лукавого, ни этого… кузнеца Лихояра.
«Если Вы и в самом деле возымели интерес к моим более чем скромным сочинениям, то тут я, пожалуй, в состоянии Вам помочь. Черкните, и я Вам пришлю…» — написал он, тихо возгордившись словом «возымели», но тут же и затосковав жестоко: прежде чем отправлять свои «более чем скромные», их придется, наверное, перечитывать?..
И все же чудо как хорошо было в этот вечер!
Давненько не сиделось Антону Павловичу так уместно, так ладно за письменным столом! Давненько не испытывал он такого четкого удовольствия от письменного занятия! Ему, не поверите, даже собственный почерк был сегодня пригож!
С непривычки у него сладко заломило спину. Он откинулся на стульчике и с огромнейшим интересом прочитал написанное им — от начала до конца. Ни словечка, ни запятой не захотелось ему исправить в получившемся тексте. Образ писателя Жужикова вставал из строчек письма с достоинством и скромностью, присущей ему.
Он заклеил конверт (некстати испытав легкие рвотные судороги, когда облизывал языком сладковатый ярлык конверта), с большим тщанием вывел адреса.
Бережно побаюкал письмо на ладони. И вдруг услышал: тоскливенько начало ныть в груди. Должно быть, он уже принялся ждать ответа…
…Когда с письмом в руках он гордо явился на террасу, обнаружилось, что уже поздняя ночь на дворе; электричество горит плохонько, вполнакала: и холодная сырость вновь царит в доме.
Он сходил за дровами. Когда возвращался, глянул на небо. На западе оно восхищенно сияло такой изумительной, тихой морской зеленью, что у него прервало на миг дыхание! Так сделалось радостно-просто!
Он затопил печь. Натура мечтательная, он любил посидеть возле огня, глядя в огонь. Но сегодня его опять повлекло на улицу.
Рассеянно, сонно крапал дождик.
Жужиков огляделся с недоумением: везде было чистое небо. В серо-замшевой тьме невзрачно просверкивали даже остренькие звезды. Откуда дождь?
Он протянул руку в сторону, но ни единая капля не упала на ладонь.
И все же: то тут, то там шуршало. Как от падающих капель.
Он вновь удивился, и тотчас — словно вдогонку — его потрясло догадкой: это растет трава!
Он засмеялся в восхищении.
Представил — да нет, увидел, пожалуй! — как слабенькие остренькие травинки робко торкаются в черной темени о гнилую коросту прошлогодней листвы, понизу волглую, а поверху уже просохшую до хруста, — как усиливаются они в отчаянии, пытаясь пробиться на волю, — как сникают на миг и снова во тьме принимаются за свои тихо-восторженные попытки выпростать себя из-под мертвого гнета, пробиться на вольную волю!
Шуршало не только вблизи. Он напряг слух: потаенная эта работа вершилась везде. Неостановима была кропотливая эта отвага!
Жужиков растрогался. Вдруг почувствовал слезы на глазах. И тотчас, не сдержавшись, неумело заплакал.
«Господи! — плакал он, неизвестно к кому обращаясь. — Я слышал, как растет трава! Как стыдно мне, господи! Я слышал, как растет трава! Вы дали услышать это мне — писателишке, тле лживой! Да разве теперь, после этого, подниму я руку написать такое же, как прежде?!.» —
и еще что-то, такое же невнятное, не словесное, а как бы выкриками души исторгаемое, плакал он, светло и неумело обращаясь к кому-то.
…Вспомнив о печке, топящейся в доме, он вошел в дом, весь радостно изнуренный этими слезами, счастливо растревоженный.
