Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Какие чувства в нем всколыхнуло подлое это предательство? Я задавалась этим вопросом в полном мраке и тишине. Ответ пришел позже со всей своей свитой из страхов, ревности, заблуждений…

Сумерки. Я вытягиваю лодку на берег. В кармане юбки уже не лежит свинцовый футляр. Он перекатывается где-то там у рифов на Южной косе. Я чувствую себя выпущенной на волю птицей. Поединок окончен, я вышла из него победительницей. Я возвращаюсь домой. Как вдруг вдалеке зарождается и вырастает звук…

В минуту свидания после короткой разлуки мы еще прежде первого жеста всегда встречаемся взглядами, словно бы подозрение или страх продолжают держать нас в плену. Потом все рассеивается. Мы начинаем жить. Но никогда мы не чувствуем себя в безопасности.

В этот раз ларец стоит на столе возле нас. И снова я говорю:

— Рассказывай…

Слово стало привычным. Это примерно то самое, что говорила нотариусу по вечерам госпожа Дюкло. Однажды я вдруг поняла, что при некоторых обстоятельствах, чтобы перевести дух, следует зацепиться за слово, за обиходный жест. После того как я наконец избавилась от письма, мне было необходимо снова войти в нормальный жизненный ритм.

По его возвращении мы всегда говорили вначале о чем-нибудь незначительном. Так, разговаривая, он пододвинул к себе ларец, достал из ящика банку с клеем и изнутри намазал им крышку. В мгновение ока повреждение было исправлено. Одновременно он рассказал о скором отъезде губернатора де Мопена и посмеялся над его безнадежными мыслями относительно будущего Иль-де-Франса. По мнению губернатора, островом следует пользоваться только как перевалочной базой на пути в Индию, оставив в порту небольшой гарнизон, дабы утвердить здесь присутствие французов.

— И это-то милое мнение, которое он открыто высказывает, приводит в уныние всех обитателей.

— Вот уж была бы поражена, если бы ты входил в их число!

— Я не из тех, кто может пасть духом из-за того, что какой-то там ипохондрик не на высоте своей миссии. Нет, но зато я воспользовался легковерием и растерянностью поселенцев. Давеча я купил… Попробуй-ка угадать!

— Еще одно имение?

Я поняла, но еще надеялась ошибиться.

— Нет, что-то более мне подходящее.

— Ты тут неплохо умеешь устраиваться. Может быть, это…

Я не закончила фразы. Не произнесла того слова, которое хотя и не сорвалось у меня с языка, но прозвучало в душе многократным эхом: разлуки, опасности, пассажирки…

Так как я продолжала молчать, он посмотрел на меня с беспокойством.

— Разве тебе не по вкусу было бы снова и снова пускаться в плавания, чтобы потом возвращаться обратно?

— Не знаю, — сказала я.

Что было истинной правдой. Слишком уж неожиданной оказалась новость, слишком много воспоминаний она оживила во мне и вокруг меня.

— Ты увидишь, — с живостью сказал он, — ты увидишь! Мой «Галион» не очень велик, но там довольно удобно.

Я не ответила. Подтянула к себе ларец, раскрыла, закрыла его. Мне показалось, что изменился весь ход моей жизни. Я подумала, что совершенное мною у рифов приведет к недоброй чреде событий, которым я не смогу преградить дорогу. Меня обуяло зловещее чувство тоски и тревоги. Я попыталась стряхнуть с себя наваждение.

— Ты вечно будешь отсутствовать, — заметила я.

— Но ты будешь часто плавать со мной, так часто, как только возможно. Там есть каюта рядом с моей, капитанской, она тебе подойдет. Придется придать ей чуть более женский вид, вот и все. Таким образом осуществится одно из самых заветных твоих мечтаний.

— Я никогда…

— Да нет же, нет, — сказал он, — ведь было же время, когда ты ревновала меня ко всему на свете. Твоя гордость, понятно, не примирялась с этим. Я даже тогда подумал…

Он засмеялся. Тон его не был, однако, насмешливым, просто он констатировал это как непреложный факт, и я не должна была чувствовать себя задетой. И все же та легкость, с которой он мог проникать в мою душу, и задевала и волновала меня.

— Мое положение…

Он не дал мне закончить. Приблизившись, он схватил меня на руки. На площадке лестницы передо мной замаячил образ женщины в белом — в платье, что было на ней в тот последний вечер, — с волосами, зачесанными наверх и открывавшими для обозрения роскошные серьги. Мне даже почудились вдалеке нежнейшие звуки флейты. Но в эту минуту я взяла верх над блистательным призраком, не сомневаюсь.

И срок, нам отпущенный, был десять лет. Ни на один день дольше.

В Порт-Луи потянулись недели, отмеченные лишь неизбывной скукой. Я была в нерешительности. Супруги Дюкло старательно оберегали меня от слухов, вызванных моим странным поступком по отношению к Матюрену Пондару. Сами они никогда об этом не заговаривали, проявляя редкую деликатность и доброту, на которые я отвечала искренней благодарностью и, надо признаться, даже любовью. Я отказалась от первоначальной своей предвзятости, поняв и стремление госпожи Дюкло убежать от унылых будней, и ее мечту о каком-то сказочном мире, так что домашние хлопоты уже не казались мне столь противными. Я со дня на день откладывала свое обращение к вице-префекту апостольской церкви, который один мог помочь мне вернуться во Францию. Впрочем, близилось время зимовки судов — выражение довольно смешное для тропиков да еще в самый разгар лета. Но именно летом здесь наступает сезон ураганов, и с декабря по март корабли зимуют в Порт-Луи под палящим солнцем. В этой части света пускаться в море наудалую, когда наступает период дождей, равносильно самоубийству

Самоубийство. Вот слово, которое неизменно возвращает меня к тем далеким месяцам, к одному оставшемуся без ответа вопросу. Мне следовало бы писать лишь о фактах, поступках… Однако опять всплывает вся эта фантасмагория…

«Стойкий» пока что стоял на якоре. Мы узнали, что господин Дюбурнёф и несколько матросов остались на корабле, тогда как господин Дюмангаро, которому уже нечего было там делать, и его супруга, приняв приглашение некоего колониста, тотчас по освобождении капитана уехали в Юго-восточный порт. Не хотел ли Дюмангаро, чтобы стерлась самая память о нем, пока он не уберется с острова? Таково было мнение нотариуса.

А между тем в ожидании никому не ясных еще перемен жизнь в Порт-Луи текла себе помаленьку, изредка перемежаясь небольшими скандалами. На мое тогдашнее существование можно бросить луч света, расставив кое-какие вешки, не очень, впрочем, значительные. Рабочие негодовали на губернатора, который, придравшись к какому-нибудь пустяку, то и дело сажал их в кутузку на два-три дня. Среди обывателей имели хождение петиции, адресованные бурбонскому губернатору и даже министру колоний с выражением недовольства правлением де Мопена. Говорили также, что представители судовладельцев никак не решались доверить «Стойкого» Дюбурнёфу, лелея надежду на то, что капитан Мерьер в конце концов согласится командовать кораблем. С другой стороны, ходили упорные слухи, будто бы капитан собирается приобрести поместье, однако никто ничего досконально не знал. Как-то вечером это известие обсуждалось в доме нотариуса, темным, дождливым вечером, когда, по словам людей опытных, понимающих в этом толк, все предвещало приближение урагана. Снаружи дико свистел, завывал ветер, и не только я, но, казалось, и вся природа была охвачена ужасом.

— Разве кто-нибудь продает поместье? — спросила госпожа Дюкло.

— Никогда ведь точно не знаешь, — ответил нотариус. — Бывает, люди лишь для того и берут концессию, чтобы продать ее с выгодой через несколько лет или даже месяцев.

— О чем и о ком вы сейчас подумали, друг мой? — спросила его жена.

— Да вот об упреке, недавно брошенном губернатору. Говорят, он хочет продать концессию, которую предоставил своей супруге в районе Мока.

— Болтают, что губернаторша собралась отсюда бежать. А госпожа Бельрив меня уверяла, будто бы та вообще не желает долее оставаться на острове со своим мужем: еще бы — такой брюзга!

Госпожа де Мопен, проживавшая большей частью в Юго-восточном порту, внезапно явилась к мужу в Порт-Луи, и люди считали, что она здесь пробудет до самого своего отъезда.