Автопортрет: Роман моей жизни - Владимир Войнович

Двести двадцать пять суток майор Базанов, конечно, не сидел, отсидел не больше пяти, но с гауптвахты вышел опять капитаном.

Другой капитан, Волков, был только представлен к очередному званию, но не получил его. Потому что, будучи дежурным по части, напился, ушел к себе в общежитие, где, вообразив, что он собака, сам себя привязал к кровати. На каждого, кто к нему приближался, он угрожающе рычал, а тому же подполковнику Ковалеву вцепился в сапог зубами. После чего, так и не став майором, был отправлен в Советский Союз.

Наши шпионы

Вскоре по школе пронеслись слухи, что некоторые наши офицеры — причем все они были майорами — оказались американскими шпионами. Сначала один майор был разоблачен как шпион и исчез. Следующей на очереди стала майор медицинской службы женского пола. Эту шпионку я помнил. Высокая пышногрудая еврейка лет сорока, она мне издалека нравилась, и я, бывало, завидев ее, норовил пройти мимо и отдать ей честь, на что она благосклонно и с легкой улыбкой кивала.

Она стала шпионкой, когда борьба с космополитами, то есть евреями, достигла пика. Но я эту борьбу с арестом женщины-майора никак не связал. Я к советской власти относился уже с неприязнью, многим утверждениям официальной пропаганды не верил, но кое-что (особенно то, что прямо меня не касалось) принимал на веру без критики. Говорят, что поймали шпионов, значит, поймали. Почему я должен этому не верить?

Третьим шпионом был командир второй роты майор Сергуткин. Вообще-то у него была другая фамилия, «Сергуткина» он сам себе придумал на свою голову, примерно как Ардаматский Пиню. Растолковывая курсантам суть того или иного положения устава, он делал это на конкретных примерах, и носителем примеров был вымышленный персонаж Сергуткин.

— Вот представьте, я вызываю к себе курсанта Сергуткина. Как Сергуткин должен подойти ко мне? Сергуткин должен подойти ко мне строевым шагом, остановиться в двух шагах от меня, отдать честь и доложить: «Товарищ майор, курсант Сергуткин по вашему приказанию прибыл».

В результате не вымышленного курсанта, а самого майора мы за глаза называли Сергуткиным. Так вот этот Сергуткин вдруг исчез. И прошел слух: Сергуткин тоже оказался шпионом. Когда я услышал об этом, даже особенно не удивился. Потому что Сергуткин был у нас уже не первым шпионом, но больше похож на шпиона, чем все другие. Шпионы, как их изображали наши карикатуристы, всегда ходили в темных очках. И Сергуткин ходил в таких же. Нагло ходил. Нарывался. Как будто этими очками хотел сказать, что он и в самом деле шпион. Но однажды, когда я уже совсем утвердился в мысли, что Сергуткин шпион, я встретил его, живого и невредимого, и в тех же темных очках по дороге в столовую. Я так удивился, что остановился и раскрыл рот, а Сергуткин тоже остановился и спросил:

— Товарищ курсант, вы почему не приветствуете старшего командира?

Я хотел пошутить и сказать, что шпионам честь не отдаю, но побоялся, что майор меня не поймет, и ответил по уставу:

— Виноват, исправлюсь.

Выяснилось, что майор Сергуткин просто был в отпуске, и слух о его шпионстве оказался ложным.

Зато как будто не ложным было сообщение наших командиров, что в польской школе-одиннадцатилетке, стоявшей напротив нашего КПП, больше половины преподавателей во главе с учителем физкультуры тоже шпионы. Причем, что мне было особенно интересно, физкультурника я знал и даже разговаривал с ним. Однажды я как раз дежурил на КПП, когда пришел этот учитель и сказал, что желает встретиться с подполковником Ковалевым, чтобы договориться о проведении товарищеской встречи по волейболу между учениками его школы и нашими курсантами. Пока он ждал Ковалева, мы с ним немного поговорили (я рад был возможности поупражняться в польском языке), но он у меня никакой военной тайны выведать не успел, только спросил: «Хорошая погода, не так ли?» И потом еще спросил, курю ли я. Поскольку факт моего курения тайны не составлял, я сказал: «Да, курю». Он угостил меня польской сигаретой, я сказал «спасибо», но сигарету положил за ухо, потому что курить на посту не имел права. Тем наше общение и завершилось — пришел дежурный по части и повел его к Ковалеву. Но через несколько дней, когда физкультурника и всю его шпионскую сеть загребли, я не без хвастовства рассказывал товарищам, что лично с этим шпионом общался.

Неотправленное письмо

Космополитизмом я заинтересовался особенно, когда из письма мамы узнал, что ее уволили с работы в вечерней школе за то, что она еврейка. Формально ее обвинили не в еврействе, конечно, а в получении взятки. Взяткой назвали дамские часики, которые она приняла в подарок от выпускного класса. Я точно знал, что мать и отец — совершенные бессребреники, мама бесконечно возилась со своими учениками, ни в коем случае ни с кого денег не брала, даже когда ей их предлагали. Я как раз ее бескорыстность не одобрял. Ее собственный сын остался недоучкой, у маленькой дочери не было лишней игрушки, а она, тратя все время на учеников, приходила в ужас, когда ей предлагали за это что-нибудь заплатить. Только оставшись без работы, когда уж совсем подперло, она стала заниматься репетиторством за деньги. Брала наиболее способных учеников. Это были дети вполне обеспеченных родителей, готовых платить приличную цену, но мать брала половину и при этом смущалась и краснела, как будто ей платили за что-то нехорошее. В начале 50-х (перед тем, как ее выгнали как еврейку из школы) моя мама вела уроки в пальто. Директор ее однажды спросил: «А почему вы все время в пальто преподаете?» Она ответила: «Потому что у меня под пальто нет платья».

Так вот, когда ее уволили, я задумался и сопоставил ее увольнение с тем, что вычитал в газетах о космополитах с еврейскими фамилиями. Я понял, что идет кампания травли именно евреев, и моя мать оказалась жертвой этой кампании. В то время я был, если хотите знать, патриотом. В самом точном значении слова. Будучи человеком недисциплинированным, я все-таки считал себя обязанным защищать родину в мирное время, а если придется, и в немирное. Но, узнав об увольнении матери, задумался: почему я должен защищать это государство, если оно ведет нацистскую политику? И тогда однажды ночью я написал свое первое диссидентское письмо, в котором объявлял, что отказываюсь служить в армии государства, где мою мать преследуют за то, что она еврейка.

Нет сомнений, что если бы я это письмо отправил куда бы то ни было, мои теперешние воспоминания оказались бы более драматичными. Если вообще было бы сегодня кому что вспоминать. Но я письмо не отправил. Подумав и представив, что со мной будет, если я это сделаю, я поступил благоразумно: изорвал письмо в клочья и спустил в уборную.