Воспоминание об Алмазных горах - Мария Колесникова

…После того как разутый, раздетый, не имеющий продовольствия, обремененный детьми и стариками партизанский отряд Щетинкина совершил семисотверстный бросок по скованной морозом тайге, управляющий Енисейской губернией Троицкий воскликнул:

— Нельзя не выразить удивления перед этим решительным переходом! Такое удавалось разве что Суворову…

Троицкий великолепно знал военную историю. Может быть, Александру Васильевичу было даже легче: за его армией не тянулся обоз с детьми, стариками и женщинами. Щетинкина и его партизан даже не сочли нужным преследовать: их считали обреченными на смерть.

Да и сам Щетинкин, вспоминая подробности этого похода, считал его чудом. Люди вверили ему свои жизни, жизни своих детей, возложив на него тем самым огромную ответственность. До сих пор по ночам мучают кошмарные видения. Снится ему бескрайняя заснеженная тайга, огромные костры, вокруг которых греются закутанные в дохи, одеяла, полушубки изголодавшиеся дети. Да, страшнее всего очутиться зимой бездомными, с детьми, не иметь надежд на какое-либо пристанище…

Два с лишним года находился Щетинкин в самом пекле войны. Когда, едва оправившись от тяжелого ранения, штабс-капитан Щетинкин в феврале семнадцатого года прибыл в Ачинск на должность начальника учебной команды, его встретили как героя-сибиряка, прославившего родной город. Полный георгиевский кавалер, медали, одна из них французская, которую лично вручил герою генерал Шарпантье. Местные власти бросились организовывать официальное чествование героя, но Щетинкин уклонился, сославшись на здоровье, и отправился в деревню Красновку, где жила его жена Васена с детьми.

Когда произошла Февральская революция, он долго не мог разобраться, что же, собственно, случилось. Царя сбросили, и ничего не изменилось. Землю мужикам в России не дали, на фронтах продолжали драться. После госпиталя он заезжал к отцу в родное Чуфилово. Крестьяне волновались: что же это, мол, Керенский землю зажал? Где же реформа? Одна говорильня и война до победы? Надоело!

Казалось, о Щетинкине и его учебной команде все забыли. Это его вполне устраивало — он отдыхал от войны. В тайге была мертвая тишина, которую изредка нарушал громкий стук дятла о дерево. Этот дробный стук напоминал короткие пулеметные очереди. Иногда через их лагерь несмелыми прыжками прорывались белки, а в морозные ночи задавали жуткие концерты волки. Команда занималась заготовкой дров. Валили перестоявшиеся деревья, а потом распиливали их на части. Густой, смолистый воздух пьянил, наполнял легкие морозной ароматной свежестью, и жизнь тридцатидвухлетнему Щетинкину вновь казалась неиссякаемо прекрасной.

Потом их перебросили в Красноярск на лесоразработки. Летом в тайге случился пожар, самый большой за последние годы, и команда Щетинкина участвовала в его ликвидации.

Он любил тайгу, знал все ее запахи.

Бурливым Енисеем, с его голыми, уродливыми скалами, завершалась Западная Сибирь, с низменностью, сосновыми борами, покрывающими песчаные склоны речных долин. За порогами и скалами Енисея, за его крутым правым берегом начиналась Центральная Сибирь — царство тайги. Так и получалось: Ачинск — в Западной Сибири, а неподалеку расположенный Красноярск — в Центральной. Енисей и Кача обтекают Красноярск с востока, а вокруг поднимаются горы, покрытые лесом. В падях по камням деловито журчали холодные ручьи.

Щетинкин со своей «тулянкой» — шомпольной двустволкой — любил бродить по тайге. Но охотился мало. Одиночество и тишина настраивали на размышления, и он пытался осмыслить все, что происходило в жизни. Неторопливо пробирался сквозь серо-зеленое безмолвье. Тайга шумела только утром и вечером. Русла речек и ручьев были завалены буреломом. Вброд не пройдешь, да и по лесине, по колодняку идти опасно: если это рухнувшая береза, то в трухе ноги сразу застревают, хоть кора и кажется свежей, надежной. Над курьями-болотами в несколько слоев с криками летели гуси и утки. Он был прочно отгорожен от всего мира с его заботами и тревогами, даже не верилось, что где-то за тысячи верст все еще бушует война и гибнут люди.

Иногда непонятно какие впечатления будили вдруг воспоминания о детстве, о родном селе Чуфилово на Рязанщине, где он родился и вырос. Там жили его старый больной отец Ефим Иванович Еремин и сестра отца тетка Прасковья, заменившая ему мать. Отец был сильным человеком во всех отношениях. Характера твердого, щетинистого. Его так и прозвали: Щетина. Настоящая фамилия их как бы забылась, и они стали именоваться по прозвищу: Щетинкины. Он рано овдовел и больше не женился.

Трехлетнего Петруху поручил заботам старшей сестры Прасковьи. Занятая своей семьей, тетка не особенно-то занималась племянником, и рос он самостоятельным и задиристым мальчишкой. Любил верховодить, любил подраться, и соседи говорили: «Вот уж щетинкинская порода». С детства он близко стоял к природе. Соберет, бывало, ватагу ребятишек — и в лес, по ягоды, по грибы. Тетка поощряла такие занятия, только строго предупреждала: «Смотрите, чтобы медведь не задрал, далеко не ходите». Леса на Рязанщине что твоя тайга — полно всякого зверья водится.

Отец работал у деревенского кулака в кузнице и еще занимался плотницким ремеслом, постепенно приспосабливая к этому делу и сына. С двенадцати лет он уже брал его с собой на заработки. Ходили от деревни к деревне, выполняя разнообразную плотницкую работу. А потом отец сильно занемог. Петр пристроился к плотницкой артели. Артель подалась в Москву. Строили купеческие магазины, базарные ряды. В народе много толковали о войне в Маньчжурии, ругали «япошек», которые посмели напасть на Россию, и выражали уверенность в скорой победе над этой малой нацией, посягнувшей на великую державу. Двадцатилетний Петр тоже испытал тогда патриотический подъем и очень возмущался, когда какие-то «темные людишки» ругали царя и желали поражения России. Одного такого, «в шляпе», они хотели поколотить всей артелью.

Между тем жизнь становилась все труднее. Их село Чуфилово совсем обнищало. Многие не вернулись с войны. Заработки на стороне падали, потому что из обнищавших деревень народ хлынул в города в поисках заработков. Жизнь дорожала.

Когда царь расстрелял у Зимнего мирную демонстрацию, поднялась вся матушка-Русь. Артель находилась в Москве, когда на Пресне начали строить баррикады. Разгромили купеческие лабазы, растащили строевой лес, из которого они должны были возводить купеческие постройки, а их самих чуть не избили «за предательство». Старшой артели приказал не ввязываться, мол, наше дело мастеровое. Но что-то поднялось тогда в груди Петра, какое-то родственное чувство пролетария объединило его с бушующей толпой. И если бы не запрещение старшого, он обязательно ввязался бы в драку с полицейскими, нещадно поровшими людей нагайками. С тех пор пошатнулась в нем вера в царя.