Загадка Заболоцкого - Сара Пратт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И если б только разум мой прозрел
И в землю устремил пронзительное око,
Он увидал бы там, среди могил, глубоко
Лежащего меня. Он показал бы мне
Меня, колеблемого на морской волне.
Меня, летящего по ветру в край незримый…
В предпоследней строфе стихотворения снова возникает мотив подземного видения, создавая перевертыш к евхаристической теме «Обеда». Вместо того чтобы созерцать «блаженное младенчество растений», которых в кастрюльке супа принесут в жертву человеческому потреблению, персонаж «Метаморфоз» видит, как он сам становится «пищей» для мира растений: «А то, что было мною, то, быть может, / Опять растет и мир растений множит». Жертвенные дары в «Метаморфозах», как и в «Обеде», действительно должны «умереть», поскольку в этом суть их физического и метафизического предназначения. Но своей смертью «мертвые растения», а ныне овощи, и «мертвые человеческие клетки», а ныне – плодородная почва, питают мир за пределами самих себя. Этим действием, а также животворящей силой поэзии удостоверяется их бессмертие.
Переработав тему смерти как трансформации, Заболоцкий напоминает не только свои прошлые работы, но и стихи своих соратников 20-х годов Вагинова и Введенского. В стихотворении Вагинова «Я стал просвечивающей формой» сочетаются понятия трансформации и такое же рентгеновское видение своего мертвого «я», которое свойственно «Метаморфозам» Заболоцкого. Действительно, глагол «просвечивать», который использовал Вагинов, означает не только «быть прозрачным», но и «просвечивать рентгеновскими лучами». Персонаж Вагинова сначала утверждает, что он стал «просвечивающей формой», которую отождествляет затем со «свисающейся веткой винограда», и в итоге описывает разные вещи, которые он видит в этом конкретном воплощении. Среди увиденных явлений – «длительные дороги», «разнохарактерные толпы разносияющих людей» и, наконец, «поп впереди – за мною гроб, / в нем тот же я – совсем другой»[250].
В поэме «Кругом возможно Бог» 1931 года Введенский, собрат Заболоцкого по ОБЭРИУ и в определенный период его оппонент, дает интересную иллюстрацию связи обэриутов с религией, а также выражает идею о трансформации. Один из главных героев стихотворения заявляет, что в загробной жизни «мы уподобимся микробам, / станем почти нетелесными / насекомыми прелестными» [Введенский 1980: 87]. Далее он обращает внимание на роль Христа и преображение, но прежде, вместо предисловия, в «абсурдистской» манере обэриутов, он отмечает, что «Царь мира Иисус Христос не играл ни в очко, ни в штосс, не бил детей, не курил табак, не ходил в кабак». Он использует как глагол преобразить, от которого происходит религиозный термин Преображение, так и не столь заметное отглагольное существительное превращение. Рифмованные куплеты, придающие игривый тон его высказыванию, в то же время передают серьезный обэриутский поиск метафизического смысла:
Царь мира преобразил мир,
Он был небесный бригадир, а мы грешны.
Мы стали скучны и смешны.
В нашем посмертном вращении спасенье одно в превращении.
[Введенский 1980: 98]
Конечно, у нас нет возможности узнать, опирался ли Заболоцкий в работе на эти конкретные тексты. Но вряд ли можно сомневаться в том, что духовные и религиозные интересы обэриутов служили питательной почвой для метафизической восприимчивости, характерной для Заболоцкого с детства и особенно ярко проявившейся в 1930-е и 1940-е годы. И, конечно, очевидна связь этих идей со стихотворением Заболоцкого о его мертвых товарищах-обэриутах «Прощание с друзьями».
Возвращаясь ко второй строфе «Метаморфоз», мы обнаруживаем отход от темы идентичности с ее повторяющимися формами первого лица к теме жизни с повторением корня жив-. Тема начинается в первом предложении строфы: «А все я жив!»; продолжается в коротком предложении в начале третьей строки: «Жива природа»; в третьей и четвертой строке мы видим развитие темы в более длинном и парадоксальном утверждении: «Жив… и злак живой и мертвый мой гербарий»; и завершается в пятой и шестой строках упоминанием всеобъятного мира «…во всей его живой архитектуре».
Убедительные высказывания о том, что вещи живы, даже если они технически «мертвы», как гербарий поэта, – не единственное содержание строфы, которая движется в двух направлениях: научном и литературно-библейском. Научный уклон, который будет полнее раскрыт в более позднем стихотворении Заболоцкого «Завещание», заметен в идее скопленья существ через ряд «звеньев» и «форм» («звено в звено и форма в форму»), наводящей на мысль о Дарвине и, возможно, о Вернадском.
Библейский и литературный аспекты проявляются в выражении «злак живой». В стихах 15 и 16 псалма 103 (102 в русской Библии), который поется в начале православной литургии, преходящая человеческая жизнь сравнивается со скорым увяданием травы и полевых цветов. Псалом в русском синодальном переводе звучит так:
Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет.
Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его.
От Псалмов мы переходим к далекому наставнику Заболоцкого, Тютчеву. В стихотворении «Сижу задумчив и один» лирический герой Тютчева библейским языком оплакивает потерю возлюбленной и размышляет о смысле этой индивидуальной смерти в отношении к продолжающей жить природе, предвосхищая более поздние размышления Заболоцкого. Тютчев заключает, однако, что непрестанно воскресающая природа не вернет к жизни его возлюбленную, тогда как Заболоцкий занимает более оптимистичную позицию, по крайней мере в том, что касается продолжения его собственного существования. Примечательно, что Тютчев во фразе «злак земной» заменил библейское слово трава на злак, тем самым приготовив почву для возможного рифмованного заимствования Заболоцкого «злак живой» [Тютчев 1965, 1: 82][251]. Третья и четвертая строфы стихотворения Тютчева гласят:
За годом год, за веком век…
Что ж негодует человек,
Сей злак земной!…
Он быстро, быстро вянет – так,
Но с новым летом новый злак,
И лист иной.
И снова будет все, что есть,
И снова розы будут цвесть,
И терны тож…
Но ты, мой
