Железный король. Узница Шато-Гайара (сборник) - Морис Дрюон

Он размышлял обо всех Андре-лесовиках и тех Андре, что живут в долинах и лугах, обо всех Жанах-Луи и всех Жаках с полей, хуторов и сел и подумал, что, если дети их выйдут из рабского состояния, какой мощный людской резерв получит королевство, сколько вольется в него новой силы. «Непременно издам указ об отмене рабства и в других округах».

Да, эта случайная встреча внесла в его сердце успокоение, прогнала прочь навязчивые мысли, которые не покидали его со дня смерти папы и Ногарэ. Ему показалось, что господь бог избрал одного из малых сих, дабы устами его, последнего человека в государстве, одобрить труды короля.

В эту самую минуту он услышал хриплый, отрывистый лай и узнал голос своего Ломбардца.

– Вперед, красавец, вперед! Ату его, ату! – закричал король.

Ломбардец несся по следу зверя, делая длинные скачки, низко пригнув щипец к земле. Значит, король не заблудился вовсе, а заблудились остальные участники охоты; и Филипп Красивый почувствовал мальчишескую радость при мысли, что один вместе с любимой своей борзой нагонит и убьет десятилетка.

Он поднял лошадь в галоп и поскакал вслед за Ломбардцем; около часа неслись они через поля и долины, прыгали с откосов, с ходу брали препятствия. Королю стало жарко, обильный пот струился вдоль спины.

Внезапно у опушки перелеска он заметил впереди что-то черное, убегающее со всех ног.

– Ату! – закричал король. – Заходи с головы, мой Ломбардец, с головы заходи!

Конечно, это был тот самый десятилеток, рослое черное животное с песочно-желтым брюхом. Бежал олень уже не так легко, как в начале охоты; теперь он передвигался с трудом, то и дело останавливался, оглядывался на преследователей и тяжело прыгал вперед. Он направлялся к пруду, о котором говорил крестьянин. Он бежал к воде, к той самой гибельной для загнанных животных воде, которая коварно сковывает все их члены и откуда им уже не выбраться живыми.

Сейчас, когда Ломбардец видел зверя, он лаял еще громче и быстро продвигался вперед. Все участники этой бешеной гонки: король, его конь, его собака и олень – совсем выбились из сил.

Король то и дело с любопытством поглядывал на разветвленные рога оленя: временами на них что-то блестело, потом гасло. Не мог же в самом деле этот десятилеток оказаться волшебным оленем, о котором рассказывают в сказках, но которого никто никогда еще не видел своими глазами, вроде знаменитого оленя святого Губерта с золотым крестом на лбу! Тот, что бежал перед королем, был обыкновенный загнанный олень, он даже не старался провести охотника, а несся куда-то, гонимый страхом, прямо через поля, и скоро он так ослабеет, что не сможет бежать.

Ломбардец наседал на зверя, тот свернул в боковую рощицу и скрылся там. Но почти тут же король услышал голос своей борзой; теперь она, как и все собаки, когда они загонят оленя, лаяла громче, заливистее, яростнее и тревожнее.

Король тоже въехал в рощицу. Сквозь ветви буков проникали холодные солнечные лучи, окрашивавшие хрустящий под конским копытом снег в розоватые тона.

Филипп осадил коня и до половины вытащил из ножен свой короткий меч. Ломбардец по-прежнему надрывался. Огромный олень был здесь, он стоял, прислонясь к дереву, и готовился дорого продать свою жизнь; он низко опустил голову, и морда его почти касалась земли; от его густой шерсти валил пар. Между мощными рогами блестел крест величиной с запрестольный крест.

Этот мираж длился меньше секунды, ибо тут же оцепенение, охватившее короля, сменилось ужасом: он почувствовал, что не владеет больше своим телом. Он хотел сойти с коня, но ступня застыла в стремени; ноги, сжимавшие бока лошади, окаменели. Тогда в страхе он хотел схватить рог и позвать на помощь, но где он, рог? Рога не было, король не знал, куда он делся, и руки его, из которых выпали поводья, не повиновались. Он попытался крикнуть, но с его губ не сорвалось ни звука.

Олень поднял голову и, вывалив язык, смотрел трагически-печальными глазами на этого всадника, который нес ему смерть и вдруг застыл на месте. В его раскидистых рогах снова блеснул крест. Король глядел на эти деревья, внезапно переставшие быть деревьями, на непохожую на себя землю, на весь этот неузнаваемый мир. Что-то вспыхнуло на мгновение в его мозгу, а затем надвинулась сплошная черная мгла.

Когда через несколько минут отставшие охотники прискакали в рощу, они увидели тело Филиппа, недвижно лежавшее на земле возле коня. Ломбардец по-прежнему яростно лаял на оленя-одинца, в раскидистых рогах которого застряли две сухие ветки – он, очевидно, подцепил их, когда бежал по мелколесью, они-то и образовывали крест, а покрывавший их иней ослепительно сиял на солнце. Но сейчас охотникам было не до оленя; пока доезжачие собирали собак, олень, передохнувший за это время, пустился бежать. Вслед ему бросились только две-три особенно разъярившиеся собаки, которые так и будут носиться за ним до ночи или же загонят его в пруд, где суждено погибнуть королевскому десятилетку.

Первым к телу Филиппа Красивого подбежал Юг де Бувилль. Заметив, что государь еще дышит, он воскликнул:

– Король жив!

С помощью поясов, плащей и стволов молодых деревьев, срубленных ударами меча, смастерили носилки, на которые и уложили короля. A он по-прежнему не шевелился, но затем его вырвало и пронесло, как утку, которую душат. Его остекленевшие глаза смотрели из-под полуопущенных век. Что сталось с этим силачом, который, бывало, пригибал к земле двух человек в полном воинском облачении, надавив им на плечи?

Его отнесли в Клермонский замок, и к вечеру он обрел дар речи. Спешно вызванные лекари пустили королю кровь.

Первое слово, которое он сумел произнести, было обращено к Бувиллю:

– Крест… Крест… – прошептал Филипп.

Бувилль, решив, что король хочет помолиться, бросился за распятием.

Потом Филипп Красивый сказал:

– Пить.

На заре он, с трудом выговаривая слова, велел перевезти себя в Фонтенбло, где впервые увидел свет. Придворные не преминули по этому случаю вспомнить папу Климента V, который, почуяв приближение смерти, пожелал вернуться в Кагор и умер в дороге.

Решено было везти Филиппа водой, чтобы избежать тряски и толчков, и на следующий же день его перенесли на большую плоскодонную лодку, и она поплыла вниз по Уазе. Приближенные короля, его слуги и лучники из охраны следовали в других лодках или двигались берегом в конном строю. Новость уже разнеслась по всем округам, и, когда печальная процессия проплывала мимо прибрежных деревень, отовсюду сбегались жители поглазеть на Филиппа, на эту огромную поверженную статую. Крестьяне, работавшие на полях, поспешно сдергивали шапки, как во время крестного хода. В каждом селе лучников посылали за топливом, чтобы хоть немного обогреть больного короля, и они приносили в огромных лоханях горящие угли. А королевскому взору представало серое-серое небо, по которому шли тяжелые тучи, грозившие просыпаться снегом.

Владелец Версаля прибыл из своего замка, стоявшего у излучины Уазы: он явился приветствовать короля, бескровное лицо которого напоминало лицо покойника. На его приветствие король ответил легким движением ресниц; однако мало-помалу он начинал владеть своими членами.

Короток осенний день. Вечерами на носу лодки зажигали факелы, их красноватый дрожащий свет падал на окрестные берега, и казалось, это горят в ночи траурные факелы.

Так добрались до слияния Уазы с Сеной, а оттуда до Пуасси. Короля перенесли в замок, где родился его дед Людовик Святой. Монахи-доминиканцы и две покровительствующие королям обители возносили моления о здравии Филиппа.

Здесь он провел десять дней, и к концу пребывания в Пусси немного оправился. К нему вернулась речь. Он уже мог вставать, однако движения оставались скованными и затрудненными. Он по-прежнему настаивал на переезде в Фонтенбло – это желание стало у него навязчивой идеей, и, победив слабость огромным усилием воли, король потребовал, чтобы ему подали коня. Так он осторожно доехал до Эссопа, но тут, как ни напрягал силы, пришлось сдаться: королевская плоть перестала повиноваться королевской воле. Дальнейший путь он проделал на носилках. Выпавший снег заглушал стук лошадиных копыт. Высланные вперед конные гонцы передали приказ развести огонь во всех покоях замка. Вскоре сюда прибыл почти весь двор, опередив короля, а сам он, едва переступив порог опочивальни, пробормотал:

– Солнце, Бувилль, солнце…

Глава IX

Тень простерлась над королевством

Как путник, сбившийся с тропы, король плутал среди привычных, знакомых мыслей и чувств и нигде не находил просвета. Так продолжалось около двух недель. Временами прежний Филипп воскресал в нем – деятельный, вникавший во все дела королевства, – в такие часы он требовал счета и внимательно просматривал их, настаивал властно и нетерпеливо на том, чтобы все ордонансы и письма приносились ему на подпись. Никогда еще он так не упивался процедурой подписывания бумаг. Иной раз, неожиданно для окружающих, Филипп впадал в странное оцепенение: в такие минуты он почти переставал говорить или бросал короткие, не относящиеся к делу слова. Он часто проводил по влажному лбу рукой с негнущимися пальцами.